К нам едет Пересвет. Отчет за нулевые
Шрифт:
В начале октября уехал в Киев и возглавил «Русский национальный союз». После большевистского переворота создал организацию «Азбука», которая боролась одновременно и с большевизмом, и с украинским национализмом…
Если бы Василий Шульгин был моим дядей или, скажем, другом моего отца, я непременно вошел бы и в «Русский национальный союз», а потом и в «Азбуку».
Когда начинается История, правоты становится непомерно много. Тем более если воздух полон торжества и надежды, и воздуха все больше, и музыка идет волнами.
Кстати, в октябре в Мариинском начался
Может, у вас готовые есть? — быстро спросил человек, потирая цепкие руки. Ему срочно был нужен парик, чтобы вернуться в Петроград, но не быть схваченным первым же патрулем.
Готовые парики пылились за шторкой. Лобастый выбрал себе парик с сединой.
— Помилуйте! — возмутился парикмахер. — Вы еще молоды, а в этом парике вам дашь все шестьдесят…
— Вам не все ’гавно, какой я па’гик возьму? — оборвал лобастый. Букву «р» он, конечно, не выговаривал.
Тогда же в Александринском театре была возобновлена драма «Смерть Ивана Грозного» в постановке Всеволода Мейерхольда. Джон Рид вспоминал, как на этом спектакле воспитанник пажеского корпуса в парадной форме во всех антрактах стоял навытяжку лицом к пустой императорской ложе, с которой были сорваны все орлы.
Сердцем я был бы с ним, с воспитанником пажеского корпуса. А что вы хотите — сказалось бы знакомство с монархистами.
Впрочем, позвольте. Был еще один мудрый человек, уже старик, вернувшийся в Россию после тридцати семи лет изгнания, и, кстати сказать, тоже, как и другой изгнанник, произнесший речь на Финляндском вокзале — и тоже о революции.
Звали его Георгий Валентинович Плеханов.
У него была своя небольшая организация под названием «Единство», собравшаяся вокруг одноименной газеты, которую он выпускал. Руководивший этим малым осколком РСДРП Плеханов исповедовал консервативный социал-патриотизм, выступал за продолжение войны, и, надо сказать, это мало кому нравилось.
Разве что адмирал Колчак плакал большими прозрачными слезами в октябре того года на плече у Плеханова, рассказывая о состоянии дел на флоте. «Если надо, я буду служить вам, социалистам-революционерам, лишь бы спасти Россию! — говорил Колчак. И добавлял глухим голосом: — Сознаюсь, социал-демократов я не люблю…»
Какая все-таки трогательная и честная позиция в те дни была и у старика-социалиста, и у адмирала, который потом всевозможных социалистов вешал как собак.
И опять же, как точно и метко ругал Плеханов «Апрельские тезисы» одного лобастого человека как «безумную попытку… посеять анархическую смуту в Русской Земле».
Нет, я был бы с Плехановым. Если бы он был моим дядей или, скажем, другом моего отца — наверняка был бы. Пришел бы в «Единство», увидел, как плачет Колчак, и сам сморгнул бы молодую слезу, и погладил старика по колену, и боязливо коснулся плеча адмирала…
Впрочем, была еще одна группа — «Новая жизнь». Она тоже получила свое имя от газеты. Газету издавал Максим
А как можно было не стать поклонником Горького в те времена? Авторитет его был огромен, слава — оглушительна. Войти в состав «Новой жизни» стало бы большой честью для меня. Ну и пусть интернационализм, что ж такого. Обязательно пришел бы туда. Если б меня, конечно же, не отговорил мой отец… но он ни разу не отговорил меня ни от одной глупости.
Другой вопрос, что Горький не желал и не умел участвовать в реальной политике, вгрызаться в «драчки», посягать на места в думах, собраниях и комитетах. И вскоре я понял бы, что нужно искать иную группу, собравшую реальных людей.
«Быть может, настоящие — меньшевики?» — задумался бы я.
Ведь были же настоящие меньшевики, уже далекие от Плеханова, настаивавшие на необходимости эволюционного прихода к социализму. Как это тонко: настаивать на эволюции! Как это ново…
Но — нет! нет! нет! — ведь они стремительно теряли свою известность. На выборах в Учредительное собрание меньшевиков ждали ничтожные 3 % поддержки; едва ли к ним могло прибить сквозняком хоть одного стоящего человека.
А стоящие люди были. Скажем, если бы я узнал в те годы Бориса Савинкова… О, если бы я познакомился с ним!
Я ведь уже знал к тому времени повесть «Конь бледный». С ледяными руками и остывающим сердцем читал я эту настоящую черную книгу любого мыслящего подростка. Да что там подростка: Валерий Брюсов говорил о сочинении Савинкова как о превосходящем по качеству и замыслу любую вещь Леонида Андреева. А просто Савинков видел в лицо всех бесов, которых вызывал, в то время как Леонид Андреев всего лишь фантазировал об их существовании.
Вы ведь знаете Савинкова? Да-да, террорист и поэт. Это он придумал, как убить министра внутренних дел Плеве в 1904-м и Великого князя Сергея Александровича годом спустя. Его приговорили к повешенью. Он сбежал в Румынию. Конечно же, воевал в Первую мировую, во французской армии. После отречения царя вернулся в Россию. У него были жесткие представления о том, что нужно делать: война до победного конца, введение смертной казни в армии за дезертирство и малодушие, и вообще желательно диктатура.
Как это все по-русски! Все, все, все… И монархия, и интернационализм, и диктатура, и эволюция. Как же все были удивительно правы.
Савинков поддержал несостоявшегося диктатора Корнилова, пытался объединить его с Керенским. Ничего не получались. В итоге разругался с Корниловым, а Керенского он и так не очень уважал.
Все распадалось. Ничего не шло им в руки. Никому из них не везло.
Мало кто помнит, что 25 октября Савинков пытался освободить Зимний дворец от красногвардейцев. Если бы Савинкову и его веселым казачкам повезло — какой, черт возьми, фортель выкинула бы русская история! Какие обильные крови растеклись бы… не хуже, чем при большевиках.