К небу мой путь
Шрифт:
— Ты и сам можешь догадаться. Я сказал им, что они не будут по-настоящему счастливы до тех пор, пока владеют таким большим состоянием. Я посоветовал ей вернуться в школу и учить детей, а ему — вернуться на вокзал и носить чемоданы.
— Великолепно! А ты не думаешь о том, что все горожане успели их возненавидеть?
— Да, горожане их возненавидели сразу же, как только они прекратили бесплатную раздачу продуктов. И все-таки моя парочка не захотела перебраться в другой город.
— Надо было посоветовать им на время уехать за границу.
— Они уезжали
— Ну и что они тебе ответили, когда ты попытался обратить их к Добровольной Бедности?
— Девушка расплакалась.
— Итак, они попытались всучить свои капиталы тебе?
— Видишь ли, они вернулись из вагона-ресторана в мое купе как раз потому, что хотели дать мне часть своих денег. Они были методисты, читали Библию и считали, что каждый год должны жертвовать одну десятую своих доходов. Только они не знали, как это осуществить наилучшим образом. Возникла глупейшая ситуация, потому что они должны были выйти на следующей станции и поэтому торопились. В общем, муж сел за столик, достал ручку и стал выписывать чек в две тысячи долларов на мое имя.
— И ты его не взял?!
— Разумеется, нет. Я не мог принять этот чек. Разве не понятно, что эти деньги были бы пожертвованием только мне одному, а не многим нуждающимся? Это, кстати, еще одна моя теория. Если ты даришь что-нибудь без души…
— Ох, довольно! Не надо. Меня интересуют только факты. Оставь свою теорию себе. Итак, ты расстался с этими миллионерами?
— Да.
— И это вся история?
— Да.
— Ну, тогда идем в машину и поехали дальше.
Они вышли на тротуар. Буркин вдруг шумно вздохнул и сказал Брашу ни с того ни с сего:
— Господи, какой же ты глупый!
Они ехали в молчании. Браш чувствовал, что его спутник полон самого мрачного негодования. Наконец Буркин произнес с угрюмой тяжестью в голосе:
— Впрочем, и то хорошо, что ты еще не совсем переполнен этой дрянью. М-м-да! Пожалуй, ты натворишь немало неприятностей, дурача людей и ломая им жизнь. Ты ведь можешь основать новую веру или что-нибудь в этом роде!
— Что ты подразумеваешь под дрянью?
— Мозги. Мозги, мой милый. Личность… Дрянь…
Браш несколько минут молчал. Потом произнес:
— Не совсем хорошо так говорить.
— Можешь не соглашаться, дело твое.
Скоро невдалеке показались огни следующего городка. Браш потянулся к заднему сиденью, где лежали его вещи.
— Наверное, я выйду где-нибудь здесь, — сказал он, пытаясь вытащить из кучи вещей свой чемодан.
— Что случилось? Черт! Да что с тобой?!
— Я не хочу ехать с тобой дальше, если ты так думаешь обо мне.
Буркин был потрясен:
— А что я сказал?
— Ты считаешь, что у меня нет… мозгов или личности. Мне еще тогда, в тюрьме, не понравилось, как ты сказал про Новый Завет. И шуточки твои… о женщинах не очень-то,
— Черт побери! Вылезай ко всем чертям и стой на дороге! — в ярости воскликнул Буркин. — Я не собираюсь чесать языком впустую и уговаривать тебя, словно девушку. Вылезай, пока я сам не выкинул тебя отсюда. Резонер чертов! У тебя в башке один ветер. Убирайся вон!
Браш никак не мог вытянуть свой чемодан из-под груды вещей Буркина, заваливших половину заднего сиденья. К тому же ему вдруг понадобился носовой платок: от обиды на глаза навернулись слезы. Буркин бросил на него колючий взгляд, всмотрелся и воскликнул:
— Ох, да ты пустил слезу, что ли?
Вдруг он расплылся в улыбке:
— Ну ладно, покричали, погорячились — и хватит, о’кей? Браш, ты молодчина. Подожди, положи чемодан на место, оставь его. Я извиняюсь. Я больше не буду. Я извиняюсь за все.
Браш упрямился.
— Я не могу оставаться здесь… Ты не принимаешь меня всерьез, — заявил он.
— Нет-нет, наоборот! С чего ты взял? У тебя все в порядке. Останься. Я не могу бросить тебя здесь, в этой глуши. Я извиняюсь и уверяю тебя, что отношусь к тебе вполне серьезно. Я просто не согласен с тобой, вот и все. Но я отношусь к тебе вполне серьезно.
— Ладно, — смягчился Браш. — Мне бы не хотелось расставаться с тобой из-за этой глупой ссоры. Мне, конечно, приходилось терпеть и не такое, но только от старых друзей, которых я знаю давно. Вот почему я, как ты выразился, «пустил слезу».
Браш вытер глаза; путешествие продолжалось. Время от времени Буркин начинал смеяться, вспоминая минувшую размолвку. Браш чувствовал себя неловко, но потом тоже стал понемногу сконфуженно улыбаться. Наконец он тихо произнес:
— Мне кажется, я понимаю, что ты имел в виду, сказав, что я — резонер. Ты не первый говоришь такое. Но это вовсе не так. Это просто единственный способ моего самовыражения; он проистекает из моих главных представлений о жизни. Ты меня понимаешь?
— Понимаю, понимаю. Давай не будем больше об этом, — сказал Буркин.
Стояла прохладная звездная ночь. Перед ними лежала прямая дорога через прерию.
Браш получил приказ говорить не умолкая, чтобы не позволить водителю уснуть за рулем. И он пустился объяснять тонкости торговли учебниками. Исчерпав эту тему, он перешел к воспоминаниям о своих дорожных приключениях. Он поведал о том, как встретил однажды великую певицу мадам де Конти, — это было в Айове, на музыкальном фестивале, — и как она довольно горячо увлеклась им и даже подарила свою фотографию, подписав: «Моему хорошему другу, истинному американцу Джорджу Бачу, сыну чаяний Уолта Уитмена». И о том, как ему сулили тридцать пять тысяч долларов за женитьбу на Миссисипи Кори. И о том, как он просидел четверо суток без еды, чтобы лучше почувствовать, каково приходится русским студентам, и разделить страдания Махатмы. И о том, как однажды отправился в путешествие на автобусе из Абилина, штат Техас, в Лос-Анджелес, чтобы увидеть океан.