К неведомым берегам
Шрифт:
— Итого за три месяца, — вдруг вслух ответил на какие-то свои думы Корсаков, — около шестнадцати тысяч верст! — и глубоко вздохнул.
— У меня столько же за два месяца, и то не хвастаю, — ответил Невельской и добавил: — Тебе хорошо: от Охотска — корабль, уютная каюта, повар, дальше — верная награда, отоспишься, а у меня нарты, вонючие и грязные проводники и такие же собаки да лыжи… На воде — в лучшем случае кожаная беспалубная ладья и собачья юкола да ночевки под мокрыми кустами. А насчет наград — сам знаешь.
— Прелестная моя кузина опустошила для вас все свои запасы, оживившись, сказал Корсаков, — у нас пельмени, окорока,
От Якутска пришлось несколько облегчить лошадей, с трудом выбиравшихся из снежных заносов. Непрестанные скользкие наледи на реке провожали шутников скрежетом и звоном ломающихся льдинок. Подолгу приходилось задерживаться на вынужденных привалах под осыпавшими снег мрачными елями.
Тогда вдруг оживлялся Корсаков, вытаскивалась провизия, котелки и самовар, и они не торопясь наслаждались сторожкой таежной тишиной и заслуженным отдыхом.
— Не ершись, Геня, — уговаривал Корсаков, — надо здесь передохнуть: зарежем без надобности лошадей. Поедят, скорей дотянут, а времени, ей-ей, не потеряем ни минуты. Что здесь ждать, что там, на месте, пока начнется навигация, не все ли равно? Ведь из Аяна без моей охотской посудины не уйдешь.
— Кто знает, — загадочно отвечал Невельской, — может, не стану ждать и на лыжах махну искать Орлова.
— А чем питаться будешь?
— Охотой.
— М-м-да… А остальные?
— Мне дело нужно, а не отдых.
И тем не менее так приятно было лежать на спине с закрытыми глазами и мечтать, не управляя своенравными упрямыми мыслями, витающими в маленькой квартирке Зариных, у Волконских, в архиве, на катке… И всюду она, Катя, единственная и любимая. Что она теперь будет думать о нем? Поймет ли, почему, так и не высказав ей всего, даже не попрощавшись, как хотелось попрощаться, уехал?.. Но она поймет. Мария Николаевна, эта женщина, которую все боготворят, расскажет ей обо всем. Поймет меня Катя. Поймет, милая. Вспомнилось еще, что Катя и Волконский успели прошлой осенью послать Орлову с оказией несколько мешков картофеля для посадки. Как она беспокоилась, сохранится ли, дойдет ли до Орлова картофель!
От Алдана пришлось ехать верхом. Кладь перевьючили. Образовался большой караван.
Вскоре лошади съели захваченные овес и сено. Съели свои запасы и люди. Лошади перешли на траву «силикту» и с остервенением выбивали копытами снег, чтобы как-нибудь до нее добраться. Люди занялись охотой и питались медвежатиной, рябчиками и вообще всем, что попадется. Часто вздыхали о хлебе.
Голодный Нелькан не мог помочь горю, хотя небольшое количество муки местной фактории Российско-Американской компании позволило напечь лепешек. Собаки и достаточный запас юколы решили вопрос о дальнейшем передвижении: перешли на нарты.
В Нелькане расстались с Корсаковым — дороги расходились: старая — на Охотск, и новая, недавно построенная Завойко, через страшный обрывистый Джугджур — на Аян….
Вскоре после ухода Невельского у Волконских появилась Катя. Бледная, с желтизной на висках и почти черной нездоровой синевой под беспокойными глазами.
— Ты не спала? — спросила ее Мария Николаевна, но ответа не получила.
Бросившись к ней на шею, Катя залилась слезами.
— Я спрашиваю, ты не спала? — притворно строго повторила вопрос Мария Николаевна.
— Он меня не любит! — всхлипывала Катя. — Я унизилась перед ним… и сказала, сама сказала… а
— Что же ты сказала?
— Я на катке намекнула, что люблю его, а он на это шутя закружил меня до изнеможения, не выпуская из рук, а потом… потом… как в рот воды набрал… до самого дома… Попрощаться и вовсе не пришел — прислал какую-то пустую записку…
— Некогда было: Николай Николаевич неожиданно отправил их днем раньше. Невельской очень долго задержался у меня…
— У вас?
Катя резко отстранилась от Марии Николаевны и уставилась на нее недоумевающими глазами.
— Да, у меня… Так случилось. И, представь себе, говорили все время о тебе. Тебе кажется, что он тебя не любит, а он больше всего боится потерять тебя. Бежит же он от тебя, чтобы сохранить решимость довести до конца дело своей жизни. Думать теперь о личном счастье он считает изменой делу.
Мария Николаевна уселась в кресло, указывая Кате кивком головы на диван, но та уже успела пододвинуть скамеечку к ногам Марии Николаевны и, положив руки на ее колени, приготовилась слушать.
— Его беседа, Катюша, растревожила меня, передо мной ясно, как вчера, встало мое далекое прошлое…
Катя внимательно вгляделась ей в лицо.
— Вы плакали, дорогая… Я вижу, не скроете, — и Катя бросилась целовать ее руки.
— Было и это. Я расскажу тебе: видишь ли, Сергей Григорьевич тоже был много старше, и перед ним я чувствовала себя маленькой девочкой… Это чувство у меня прошло как-то вдруг, сразу после несчастья с ним, когда от него отвернулись и он остался беспомощным и душевно одиноким. Тут-то я его полюбила по-настоящему… как равная и даже старшая. До несчастья я была украшением его жизни, а теперь — всем, самой жизнью; я поняла, что он пренебрег земными благами и шел на смерть… а ему великодушно оставили ненужную, после гибели дела, жизнь. Что еще могло его удерживать в ней, кроме меня? И я это поняла и пошла за ним. Я не ошиблась: быть единственной и любимой душевно чистым и цельным человеком, Катюша, — это большое счастье, для этого стоит жить. Родные, друзья мне внушали: «Он эгоист, обманщик! Он позволил себе скрыть, что сам на краю гибели, и погубил не знающую жизни и неопытную девочку!» Ведь это неправда, дорогая; он верил в победу дела, которому служил, в которое посвятить меня не имел права, недостаточно зная меня, девочку. Несчастье стряслось внезапно… Он сватом избрал моего зятя Орлова, тоже декабриста, и в этом щекотливом вопросе — «сказать или не говорить» — положился на него… Больше он ничего сделать не мог, не мог отложить сватовство: отложить — значило потерять меня, ведь он видел, что я не могла долго сопротивляться воле родителей и родных, а претендентов на мою руку было много… Ну, а моего Сергея Григорьевича ты знаешь сама и дружишь с ним — стоит он любви?
— Сергей Григорьевич! — живо воскликнула Катя. — Да я с ним рука об руку на всю жизнь, хоть сейчас! Мне дороги и его сельскохозяйственные затеи и все его «темные» и такие умные русские мужики. Мне дорого все, что его касается.
— Катюша, это уж слишком, — смеялась Мария Николаевна, — я еще жива, в преемницах не нуждаюсь…
Но Катя уже висела у нее на шее и зажимала поцелуями рот, не давая сказать ни слова. Мария Николаевна, продолжая смеяться, отбивалась, стараясь как-нибудь перейти к главному вопросу, и не смогла до тех пор, пока ей не удалось членораздельно произнести магическое слово «Невельской». Катя сразу присмирела.