К неведомым берегам

Чиж Георгий Прокофьевич

Нессельроде увидел, что продолжение совещания ухудшает занятые им и его единомышленниками позиции, и решил прекратить прения, но, пока он собирался с мыслями, слова попросил Меньшиков.

— Я очень внимательно ознакомился до настоящего совещания со всеми представленными Невельским и сибирским генерал-губернатором документами и не могу им не верить, не могу далее придраться к каким-нибудь неточностям. Положение в устье Амура стало весьма напряженным, и надо спешить. Я рекомендовал бы принять представление генерала Муравьева целиком и сверх того принять экстренные меры к (усилению охраны входа в пролив и в устье Амура двумя крейсерами.

После долгих прений и споров, однако,

вынесено было постановление держаться высочайшего повеления, имевшего место год тому назад, а именно основать на берегах Охотского моря, близ Амурского лимана, зимовье в заливе Счастья для сношения и торговли с гиляками и для разведывания края, не касаясь, однако, ни под каким видом устья Амура.

Исполнителем этого постановления назначен был тот же Невельской, уже как состоящий для особых поручений при генерал-губернаторе.

Эта новая должность Невельского дала возможность Муравьеву использовать «положение об управлении Сибирью» и тотчас же добиться производства Геннадия Ивановича в капитаны первого ранга.

Задуманное Чернышевым, Нессельроде и компанией черное дело на этот раз провалилось, хотя и не совсем: разжалования, правда, за сделанные Невельским важные для государства открытия не состоялось, наоборот, последовало «всемилостивейшее прощение», но Невельской лишен был даже обычной за дальние экспедиции и описи берегов награды — ордена и пожизненной пенсии.

Он не был огорчен лишением ордена, но пенсия входила в его бюджетные расчеты, так как она разрешала мечты о семейной жизни.

Однако больше всего огорчили его отныне крепко связанные руки для дальнейшего закрепления на Амуре и Сахалине: действуя фактически на Амуре, он был лишен права даже близко к нему подходить «Победителей не судят, — думал он. — Какая горькая ирония!» А в груди его тем временем неудержимо ширилась и охватывала все существо буря решительного, неудержимого протеста.

12. Петербургская наука

Геннадий Иванович никак не мог справиться с охватившим его тяжелым чувством: казалось, что пребывание его в Петербурге было ненужным, а достигнутые в комитете результаты хуже всякого поражения, и он никак не мог понять, почему поддерживающие его братья Перовские этими результатами довольны.

— Подождите, — не раз повторял Василий Алексеевич Перовский волнующемуся Невельскому, — это только начало, это только первое предостережение господину Нессельроде, а он сам рассматривает его уже как провал. Ведь ясно, что со стороны государя по отношению к комитету проявилось большое недоверие и даже сомнение в правильности всей его дальневосточной политики, а может быть, и западноевропейской.

— Я этого не вижу, ваше высокопревосходительство, — упрямо твердил Геннадий Иванович, — наоборот, считаю, что факт принятия комитетом прежнего решения, несмотря на мои новые материалы, означает движение вспять.

Собеседник, однако, не соглашался.

— Голубчик, — смеялся Василий Алексеевич Перовский, постукивая по сукну стола длинным серебряным наперстком на указательном пальце (наперсток заменял ему потерянную на войне в морском деле часть пальца). — Вы дока по морской части и вполне заслуженно капитан первого ранга, а может быть, следовало бы вам звание и выше. Но в политике вы не выше гардемарина. Поверьте, что наш опыт чего-нибудь да стоит.

Вы понимаете, Геннадий Иванович, — снисходительно цедил сквозь зубы, как полагается самоуверенному снобу, министр Перовский, — что для того, чтобы вынести такое решение, канцлеру пришлось пойти на крайность отмахнуться от ваших материалов, не опровергая их: «Не верим им и их не учитываем, вот и все… и потому принимаем

старое прозорливое и мудрое решение государя императора, имевшее место год тому назад». В чем тут расчет? Государю это, конечно, будет приятно, и против этого своего решения он, конечно, не пойдет. Расчет на сегодня правильный — сегодня не пойдет, а завтра? Завтра приедет генерал-губернатор Сибири, которому государь пока доверяет, и развернет перед ним всю картину вот этих самых ваших новых открытий, как она есть. Что же, по-вашему, и на этот раз не поверит? Полноте, он уже и теперь им верит и потому на предложение комитета разжаловать вас отмолчался, а чтобы всех нас на ваш счет успокоить, на словах, как бы вскользь, обмолвился, что ваши действия одобряет. Вот и смекайте. С приездом сибирского генерал-губернатора разговоры пойдут другие, и сооружение Нессельроде, помяните мое слово, затрещит по всем швам. Так-то, молодой человек! — и он покровительственно похлопал Невельского по плечу.

Сутолока петербургской жизни — с утра и до утра на людях — мешала сосредоточиться. Приходилось жить мелочными хлопотами о различных канцелярских справках, документах и переживать неприятные впечатления от посещений азиатского департамента и колючих бесед с господином Сенявиным… Скорей бы очутиться в мягком возке!

До отъезда оставался только один день, но зато совершенно свободный от беготни. Невельской решил запастись книгами.

Над знакомым еще с детства магазином М. Глазунова на Большой Садовой он прочитал две фамилии, из которых одна напомнила ему предупредительного старика, глазуновского приказчика, всегда приветливого Сидора Федоровича Сирякова.

— Батюшка, кого я вижу! Геннадий Иванович! Давненько у нас не бывали-с, — приветствовал, ласково поглядывая на него поверх очков, сам любезный Сиряков в засаленном сюртучке и таком же заношенном в большую клетку пестром галстуке. — Слышали о вас, слышали-с, что с успехом подвизаетесь где-то на Камчатке, а вы, накось, самолично здесь, да еще «ваше высокоблагородие», капитан первого ранга, высоко летаете! А помните, как с ленточками-то на затылке, бывало, к нам жаловали, да все мне умильно так: «Сидор Федорыч, книжонок бы мне каких, морских путешествий поинтереснее нет ли?» А теперь нате-с, подите, ваше высокоблагородие — и никаких-с, сами теперь путешествуете да описываете — как хорошо-то!

— Книжонок бы мне каких, Сидор Федорыч, — шутливо протянул за стариком Невельской, здороваясь за руку, — морских бы путешествий, да каких-нибудь эдаких, совсем неизвестных.

— Счастливо попали, Геннадий Иванович, только маленько придется пообождать-с, этак, — он немного подумал, — денька четыре. — И пояснил: Тут библиотечку намедни у вдовы одного моряка купил-с знатную, — он наклонился к уху Невельского и неслышно назвал фамилию, — списочек она дала мне, — он открыл ящик конторки, — взгляните. А вот на журналы иностранные списочка пока нет-с, только начали составлять, подбираем-с. Дня через четыре, полагаю, управимся.

— Никак не могу ждать, почтеннейший Сидор Федорыч, завтра утром уезжаю опять в Иркутск, а оттуда в Охотск.

— Видите ли, какая оказия, — с сожалением замотал головой старик, придется вашему высокоблагородию ограничиться списком. Но и тут найдется, может, что-нибудь: покойник изъездил весь свет, бывал и в Китае и в Японии и книгу страсть любил. Посмотрите, ваше высокоблагородие, на переплеты, как берег книгу: аккуратно, со вкусом, красиво. Жаль, мы в журналах не разбирались, их множество, — и он повел Невельского за прилавок в соседнюю комнату. Отобранные книги сияли чистыми красивыми корешками уже на полках, журналы беспорядочной грудой валялись на полу.