К вам идет почтальон
Шрифт:
— Потом, через двадцать лет, в Россию приехал его сын Альфонс. Здесь на Крепостной торговал велосипедами.
— Да, я знаю.
Ковалев снова взял брошюру. Одно место как-то особенно цепко держалось в памяти. Он полистал, нашел абзац и перечитал:
«Обстоятельства вынудили меня покинуть Кавказ суровым и долгим путем, на лошади, а временами и пешком. В селении Хадар я едва не был схвачен людьми всероссийского самодержца. Я поспешно бежал, оставив на попечение муллы, почтенного Хаджи Селима, часть своего багажа, в том числе коллекцию оружия, а также записи о верованиях
— Твоя пометка? — спросил Ковалев, протягивая брошюру Байрамову.
Абзац был помечен на полях птичкой.
— Нет, я не пачкаю книг. Это Кася, — он мягко улыбнулся. — Практикантка наша. Замучила меня…
— Да?
— Стремится в Хадар. Искать материалы Дюка.
— Хадар, — повторил Ковалев. — Какой Хадар? У границы, недалеко от пятой заставы? Колхоз имени Низами?
— Этот самый, — подтвердил Байрамов. — Старый, конечно.
Ковалев знал: вот уже лет двадцать назад появился Новый Хадар, основанный в плодородной долине. А Старый Хадар обезлюдел, дома его пустыми оконцами смотрят с каменистого склона. Ковалев как-то забрел туда. В одичавшем саду он увидел следы медведя, лакомившегося яблоками. На покинутом кладбище Ковалев застал нескольких стариков, пришедших помолиться.
— Хорошо бы найти материалы Дюка, — сказал Байрамов, — словарь, главное.
— Зачем?
— Вопрос сложный. Уверенности никакой нет, конечно… Но, видишь ли, есть нерасшифрованные тексты. На том камне, например, где «слеза на реснице», — изречение арабское, а остальное черт его ведает на каком языке!. Буквы арабские, а звуки… Странные звуки, непохожие ни на тюркскую, ни на иранскую группу, и с грузинским несходные.
Байрамов прибавил, что в ученом мире по поводу этих текстов разгораются споры. Язык племени князя Дагомука, племени исчезнувшего, является остатком какого-то древнего языка. Постигнуть его важно и филологам и историкам.
— Мы вряд ли найдем что-нибудь в Хадаре, — закончил он. — Краеведы давно бы докопались… И передали бы нам. Но попытаться стоит.
Ковалев потянул к себе инвентарную опись, лежавшую на столе, и на уголке автоматической ручкой набросал трезубец.
— Смотри, — сказал он. — Вот, мне кажется, родовой знак князя Дагомука.
Байрамов поднял брови:
— Откуда ты…
— Твой хлеб отбиваю, — засмеялся Ковалев.
— Идем, — Байрамов встал. — Идем, я тебе покажу один экспонат.
Они вошли в зал этнографического отдела музея, в знакомый Ковалеву зал с арбой посредине. Пионеры уже ушли, по паркету шлепали войлочные туфли дежурной. Миновав целую анфиладу витрин, Байрамов подвел пограничника к щиту с домашней утварью горцев. На полочке чернела широкая, ковшеобразная деревянная чаша. Байрамов снял ее.
— Из дворца князя Дагомука, — сказал он.
Пальцы его поворачивали чашу, свет скользил по темной поверхности, обнажая надпись, охватившую ободок, значки, нацарапанные по бокам. Он, Байрамов, напечатал статью о чаше. Ведь значки — родовые эмблемы. Их тут десятки, вырезаны они, скорее всего, подкинжальным ножичком. Его извлекали из ножен, чтобы резать фрукты, мясо или поставить тамгу, как вот здесь. Вообще-то тамги редко встречаются на посуде. Надо было разобраться…
Байрамов бережно водрузил чашу на место и посмотрел на Ковалева. Вероятно, ему скучно слушать подробности, существенные лишь для исследователя? Но этнограф ошибся, — Ковалев был весь внимание.
Здесь, в музее, Ковалев чувствовал себя словно в лабиринте Старого города: полумрак и свет, неожиданные повороты, кусочки чужой жизни, отгороженной калитками-витринами. Сейчас он отдалялся от настоятельного, жгучего сегодня, погружался в давнее прошлое, и всё-таки шел за проводником — Байрамовым.
Археолог, увлекшись, демонстрировал ему пороховницы с насечкой по серебру, редкостные пояса.
— Тоже Дагомука? — спросил капитан.
— Нет. Его только чаша. Захватил ее русский офицер, который вступил тогда в земли Дагомука в аул Гмох, а потомок этого офицера подарил чашу музею.
Что же выяснилось? Ковалев подводил итог тому, что узнал. Леопольд Дюк, дед нынешнего, породнился с вождем племени, ныне несуществующего. Племя с трезубцем говорило на неизвестном нам языке, очень интересном для науки…
— Значит, племя исчезло? — спросил Ковалев. — Это твердо установлено?
— По всем данным, — твердо.
— То-то и есть! — сказал капитан, но не Байрамову, а самому себе, — и с укором. Зря, совсем зря он готов был отнести Алекпера-оглы к племени Дагомука. Разыгралось воображение…
— Между прочим, — сказал Ковалев, — как мог иностранец стать родственником Дагомука?
— Очень просто. Совершился обряд. Дюк поцеловал грудь старшей женщине в семье, и она нарекла его своим сыном. Он вступил в род.
— И получил тамгу?
— Да.
— Спасибо тебе, «Спиноза», — сказал Ковалев. — Я не стал бы отнимать у тебя время… Дело-то вот в чем. У нас на границе имела место провокация…
Байрамов выслушал, сдвинул брови.
— Подлецы! — бросил он. — Чем же я могу помочь тебе? Чем? Приказывай!
— Не знаю, — признался Ковалев. — Пока известен главный виновник — Дюк. Внук Леопольда. Он… действует на той стороне. Надо взять на заметку всё, что касается его, и вообще все связи Дюков… Данных, понимаешь, мало, бреду на ощупь. Это как Крепостная улица — крутит тебя, крутит…
В эту минуту раздался звонкий голос:
— Чудесная улица! Правда?
Ковалев обернулся. Крепкая, полнощекая девушка стояла рядом, смотрела на него карими глазами — смелыми и веселыми.
— Улица Красных Зорь, — сказала девушка. — Я ее так называю, по-старому, так гораздо красивее, правда?
6
— Наша Кася, — сказал Байрамов.
Лицо его потеплело.
— Назарова, — молвила девушка. Ковалеву понравилось, как она пожала его руку, — твердо, решительно, почти по-мужски.