К востоку от полночи
Шрифт:
– Разумеется. Очень точная и вполне оправданная. Смотрите сами.
Грачев схватил мел и со скрежетом, осыпанием белой пыли стал яростно набрасывать на доске химические формулы.
– Как видите, он легко проникает сквозь межклеточную мембрану и тут же блокирует дыхание клетки.
– То есть он действует подобно синильной кислоте?
– спросил второй профессор.
– Как клеточный яд, блокирующий дыхательные ферменты?
– Никакого сходства! Он просто принуждает клетки впасть в состояние, независимое от поступления кислорода, анаэробного и аэробного гликолиза.
– А как же вывести клетки из этого состояния? Разве есть антидот?
– Действие препарата обратимо, - торжественно сказал Грачев.
– Все зависит от дозы, рассчитанной на массу тела. Он сам распадается на совершенно безвредные продукты по прошествии времени. Именно доза определяет время, необходимое для выведения организма из терминального состояния.
– Значит, это что-то подобное искусственной летаргии?
– спросил кто-то из зала.
– Именно так, коллега! На Востоке еще в древние времена умели впадать в состояние, близкое к летаргии, и я теперь убежден, что мой ребионит и те вещества - это одно и то же. Я не сделал никакого открытия, просто доказал с научной точки зрения правоту древних медиков.
– А кто получит Нобелевскую, вы или древние медики?
– спросил Веселов.
Кое-кто рассмеялся. Профессор постучал пальцем по столу, придал лицу серьезный вид и сказал:
– Давайте резюмировать. Перед нами факт, недопустимый в медицине, главным девизом которой остается "не повреди". Я полагаю, что следует запретить Грачеву эксперименты на больных. Пусть предоставит доказательства более весомые, обобщит свои опыты над собаками, оформит в виде сообщения, и мы внимательно выслушаем, а там уже решим, как поступить. Но пока, повторяю, никаких незаконных опытов. При повторении подобного факта разговор будет происходить в другом месте. Все согласны?
Зал сдержанно загудел.
– Как вы приняли решение?
– спросил профессор.
– Отрицательно, - твердо сказал Грачев.
– Никто не сможет мне запретить использовать лишний шанс для спасения человека. Это ваше решение негуманно. В конце концов, я имею право распоряжаться своей жизнью и могу испытать препарат на себе.
– Вы ходите по лезвию ножа, - сказал профессор.
В своих выступлениях он любил выражаться банально и красиво.
– Как тебе, кстати, новый профессор?
– спросил шепотом Оленев у Чумакова.
– Все они одним миром мазаны, - огрызнулся Чумаков, не выносивший титулы и ученые звания.
– Научись сначала оперировать, а потом на кафедру лезь. Видел, как он скальпель держит? Словно кухонный нож. И вообще, похож на плешивую обезьяну. Руки длинные, спина сутулая, потеет... А как он раскланивается по утрам? Направо и налево, будто гоголевский чиновник. И рожа при этом умильная, словно конфету сосет...
– Ну вот, завелся, - улыбнулся Оленев.
– Ты еще обвини его, что он женат.
– И обвиню. Жену сразу же на другую кафедру пристроил, а доченьку свою в ординатуру. Это же какой позор для города! На место
– претендовали три профессора и один хуже другого!
– Вот зануда. Ладно, если будет нужда, я свой живот доверю только тебе. Что-то последнее время стал побаливать в правом подреберье.
– Жри меньше сала, - ласково посоветовал Чумаков.
– И вообще - меньше. Все болезни от жратвы.
Суд над Грачевым заканчивался. В первом ряду сидела Мария Николаевна, прямая и строгая, а рядом с ней, словно показывая свою солидарность, остальные реаниматологи. Только Веселов да Оленев сидели в глубине зала. Первому из них, как обычно, было все до лампочки, а Оленеву просто нравилось соседство Чумакова.
– Как там твой дедушка?
– спросил он между прочим.
– Он у меня умница. Я ему набор реактивов подарил для исследования минералов.
Оленев, вспомнив первую встречу с Ванюшкой, не выдержал и фыркнул.
– Ничего смешного, - обиделся Чумаков.
– Должен же кто-то открыть тайну сотворения Вселенной.
– Я не об этом, - сказал Оленев.
– Пусть открывает на здоровье. Просто я думаю, что в начале лета он исчезнет. Уйдет от тебя и больше не вернется.
– Откуда ты знаешь?
– подозрительно спросил Чумаков.
– Лето ведь. Пора отпусков, - отшутился Юра.
– Ты мне не каркай. А то живо схлопочешь...
6
В середине июня Оленев схлопотал по шее в буквальном смысле этого слова. Только не от Чумакова.
Дедушка, он же Философский Камень, он же Ван Чхидра Асим, он же Ванюшка, переступил порог его квартиры во всеоружии. То есть в строгом черном костюме, с дерюжным мешком в одной руке и со странническим посохом в другой.
– Все, - печально и торжественно произнес он.
– Час Договора наступил. Я сделал все, что сумел, теперь дело за тобой, Юрик.
При этих словах правая рука его грациозно поднялась, и посох опустился на шею Оленева с бамбуковым сухим треском.
Сверкнула искра, и Юра ощутил, что переворачивается в пространстве сразу во всех направлениях. Верх становился низом, правое - левым, наружное - внутренним. Физически явственно он почувствовал, как внутри головы перемещаются извилины мозга. Он не упал, а только прислонился к стенке и зажмурил глаза, чтобы не так мельтешили разноцветные круги и искры, вспыхивающие в хаотическом беспорядке.
Когда он открыл глаза, то увидел, что на полу лежат полуразвязанный мешок и посох. Розовый округлый камешек валялся рядом.
– Сподобился, - сказал сам себе Юра.
– Иди туда, не знаю куда, ищи то, не знаю что.
Настал Миг, Час и День Переворота.
Что-то надломилось в душе Оленева, словно сдвинулась стрелка весов, стоявшая на нуле все эти годы, и чаши стали раскачиваться, как маятник, вечно ищущий точку покоя и равновесия.
Из мешка, лежащего на полу, стали выкатываться Вещи. Они расползались по углам, затаивались, перешептывались, пересмеивались, превращались одна в другую, занимались своими таинственными делами, множились, и на их месте возникали новые, непонятно для чего предназначенные.