К востоку от полночи
Шрифт:
– Почитайте его записи, - частил Оленев, больше всего боясь, что его не успеют выслушать.
– Там ясно написано, что он ввел ребионит. Это не смерть! Это запредельная искусственная кома, летаргия, анабиоз! Он же вам, болванам, сколько доказывал! Дождались, да?
– Что еще ему оставалось делать?
– Сердце не прослушивается, - сухо сказала Мария Николаевна, протягивая руку за другим шприцом.
– Дыхания нет. Зрачки расширены, арефлексия. Что еще вам надо? Убирайтесь отсюда, психопат! Потом поговорим о вашей
Окрик Марии Николаевны, невозможный в любое другое время, подействовал на Оленева отрезвляюще. Он ослабил руки, но тут же вывернулся и забежал за изголовье койки, откуда достать его было не так то просто, рискуя разбить вдребезги сложную электронную аппаратуру. В то же время именно отсюда Оленев мог помешать любым действиям врачей.
– Не пущу!
– твердо сказал он и бросил в лицо Марии Николаевне листок с последней запиской Грачева.
– Это его воля. Его право! Он лучше всех знал, на что шел.
– Да, это его почерк, - спокойно сказала Мария Николаевна и передала листок по рукам, - но мы не можем взять на себя такую ответственность не делать ничего. Может, он был невменяем, как вы сейчас. И какое вы имеете отношение к этой истории? Не сам же он ввел себе этот яд? Где вы были вчера вечером?
– По-моему, не время допрашивать, - робко вмешался профессор.
– Вы скажите прямо, есть шансы на спасение или это... конец?
– Если и конец, то не по моей вине, - бросила Мария Николаевна и демонстративно отряхнула ладони от несуществующих пылинок.
И тут Оленев ощутил прикосновение плеча к своему плечу. Это неизвестно откуда взявшийся Веселов встал рядом с ним и, нарочито беспечно почесывая щетину на подбородке, сказал:
– Да ладно вам митинговать. Оставьте шефа в покое. В кои-то веки не дадут человеку выспаться.
– О вашем ерничестве тоже поговорим позднее, - вскинулась Мария Николаевна и пошла из палаты.
Замерли сестры с наполненными шприцами в руках, продолжал гудеть респиратор, санитары отступили в глубь палаты, кто-то выходил, кто-то заглядывал испуганно и исчезал. Юра не смотрел ни на кого и, постепенно расслабляясь, все еще был полон решимости не допустить кого бы то ни было к Грачеву.
– Я и влупил шефу двадцать кубиков, - сказал Веселов, обращаясь неизвестно к кому.
– Он говорит, сердце у него, мол, барахлит, кофия перепил, на-ка, дружок, шурани мне в вену. Я думал, так, обычный коктейль, то да се, как водится... То-то он сразу же глаза закрыл, ну и заснул, значит...
Профессор снял накрахмаленный колпачок, смял его в руках и, постояв у изножья, вышел из палаты. На лице его были запечатлены все грядущие кары господни.
Растолкав сестер, к Оленеву подошел Чумаков. Он, наоборот, поглубже нахлобучил шапочку, хмуро шмыгнул носом и спросил:
– Вы что, мужики? Тут его жена пришла. Боится заходить. Это правда?
Оленев ничего
– Сам не видишь, Никитич? Жив и почти здоров наш чудик. Ты что, мертвецов ни разу не видел?
– Действительно, - согласился Чумаков, - не похоже. Потому и шапки не снимаю. Черт знает, что творится в этой клинике! Час от часу не легче. Так что, звать жену?
– Зови, - тихо сказал Оленев.
– Скажи, что Матвей Степанович жив и скоро проснется. Через три дня. Главное - не лезть к нему с нашими методами.
– Это он так решил или ты?
– посомневался Чумаков.
– Он, - ответил Оленев и добавил через паузу: - И я тоже.
– Ага, - присоединился Веселов.
– Я-то первый.
– Кто был первым, будет последним, - мрачно изрек Чумаков.
– Пиши заявление, парень. По собственному.
– А я что, я ничего. Реаниматологи везде нужны.
– И в тюрьме работенку сыщут, - добавил Чумаков.
Оленев не трогался с места, вцепившись пальцами в спинку кровати. Тихо передвигались сестры, отключали аппаратуру, мыли шприцы, кто-то прикрыл Грачева простыней с головой, Оленев машинально откинул ее с лица. У Грачева было спокойное выражение, и только углы рта напряжены, словно готовился сказать что-то резкое или упрекнуть кого-то.
В палату зашла женщина в накинутом на плечи халате. Сотни раз Оленеву приходилось говорить родственникам горькие слова правды, делать то, чего невольно избегал любой врач, ибо невыносимо больно не только убеждаться в своем профессиональном бессилии, но и открывать истину перед близкими людьми, всегда несправедливую и безжалостную.
Жена Грачева тоже была врачом, терапевтом, но это лишь усложняло дело. Здесь нельзя обойтись простым, хоть и искренним утешением, она сама все знала и понимала.
Слов не было. Оленев, не покидая своего места, отвел взгляд, Веселов нырнул под кровать и по-мышиному завозился там, отцепляя заземление.
Оленев даже не помнил, как зовут жену Грачева, она никогда не появлялась у них в отделении, да и работала в соседней больнице, а сейчас, должно быть, ее срочно привезли на попутной "скорой", и халат с чужого плеча свисал неглажеными складками на колени. Она молча села на койку рядом с мужем, провела ладонью по его небритой щеке и тихо сказала:
– Все хорошо, Матвей. Ты поспи. Я подожду.
– Он не умер, - выдавил Оленев.
– Это анабиоз.
– Я знаю, - просто сказала женщина.
– Я прочитала его записи.
– Вы верите?
– Конечно. Он ни разу не обманывал меня.
Это было сказано так естественно, словно речь шла о мелких хитростях, вроде звонка по телефону: "Не беспокойся, дорогая, я задержусь на собрании". Веселов неслышно выполз с другой стороны кровати с мотком провода в руке, встал за спиной женщины и устало подмигнул Оленеву.