К востоку от полночи
Шрифт:
"Я люблю тебя, - мысленно сказал он, - я люблю тебя, моя Вера, Надежда, Любовь. Я спасу тебя".
– На выход!
– сказал Веселов, хлопнув по плечу.
– Начало второго действия. Грим не в порядке, костюм, из другой пьесы, роль позабыл, суфлер пьян, режиссер, спятил, зато драматург гениален! Третий звонок, господа актеры, прошу на подмостки!
– Жив?
– спросил Оленев, поднимаясь.
– Во!
– поднял большой палец Веселов.
– Такие щепки летели! Любо-дорого смотреть. Начальства набежало! Всяк со своей идеей. Когда меня казнят, Юра, передай последнюю волю - пусть отдадут мое грешное тело
И, распахнув дверь ординаторской, церемонно поклонившись, представил Юру собравшимся.
Рядовых врачей отделения здесь не было. Как всегда, когда заваривались каша, сознавая свою ненадобность, они расходились кто куда. И правильно делали. Оставалась только Мария Николаевна, оба профессора, больничная администрация и кое-кто из вышестоящего начальства.
– Если не ошибаюсь, это вы первым обнаружили Грачева в состоянии клинической смерти?
– спросил профессор.
– Расскажите подробнее.
Оленев, не волнуясь и не торопясь, под строгими взглядами, описал все, как было.
– А как вы оказались в лаборатории?
– Привезли тяжелую больную...
– начал Оленев и хотел было честно добавить, что пошел за ребионитом, но профессор счел ответ исчерпывающим и задал новый:
– И, самое главное, почему вы взяли на себя непосильную ответственность, почему помешали действиям коллег? Ведь рядом были опытные товарищи.
– Вообще-то, это на него не похоже, - вмешалась Мария Николаевна.
– До сегодняшнего дня я ничего плохого сказать не могу об Юрии Петровиче. Грамотный, опытный реаниматолог, чрезвычайно уравновешенный. Может, у него какое-нибудь личное потрясение?
– Какое это имеет значение?
– поморщился малознакомый, но вышестоящий.
– Если врач допускает ошибку, то его личное самочувствие в расчет не принимается. Нездоровится - скажи об этом честно. В конце концов, на более позднем этапе могли обойтись без него.
И тут нашла коса на камень. Кастовая гордость реаниматолога взыграла в душе Марии Николаевны, в своем отделении она могла без обиняков высказать все, что считала нужным, но когда кто-либо начинал обвинять ее коллег, она смело бросалась в бой. Оленев невольно стал не только подсудимым, но и подзащитным. Он стоял, слушал, отвечал односложно, если спрашивали, а сам думал о том, что весь этот спор уже равно ни к чему не приведет. Обычная история - случилась беда, и нужно найти виновного. Найти и наказать. Будто бы этим можно исправить непоправимую ошибку. Ну ладно, влепят им с Веселовым по выговору, предложат уволиться с глаз долой, но почему-то все говорят о судьбе Грачева как о чем-то решенном и законченном. Ведь он еще жив, а его похоронили заживо.
– ...вскрытие покажет, когда наступила смерть и по какой причине, донеслась до Оленева чья-то фраза.
– Извините, - перебил Оленев, - я не понимаю, о каком вскрытии идет речь. Грачев не умер.
– Вот как?
– вскинулся профессор.
– И это говорит опытный реаниматолог?
– Вы читали его дневник?
– Читал. Как это ни печально, но своей жизнью Грачев доказал абсурдность применения так называемого ребионита. Это большая трагедия, и наша общая
Профессор, видимо, не мог подыскать более деликатного слова, и Оленев снова перебил его.
– В дневнике все ясно и логично доказано. Пусть этот спор решают не хирурги, а узкие специалисты. Грачев жив, и я лично беру на себя всю ответственность и не позволю относиться к нему как к умершему. Если вы будете настаивать на своем, то именно вы окажетесь преступником.
Подобные резкости в разговорах с профессорами мог позволить себе только Чумаков, к этому давно привыкли, но чтобы Оленев, рядовой врач второй категории, полусонный тихоня, всегда обходящий острые вопросы стороной, вступил в спор... В ординаторской замолчали. Из открытого окна донеслось пение малиновки, поселившейся в больничном парке.
– М-да, - поморщился вышестоящий.
– Субординация у вас на высоте.
Мария Николаевна хотела что-то сказать, но в это время дверь в ординаторскую открылась, и вошла жена Грачева.
– Извините, - сказала она, - но здесь, кажется, решается судьба моего мужа? Почему вы не спросите моего мнения? По закону и по совести мое слово должно быть решающим.
– Отчего же, - смутившись, сказал профессор, - конечно, вы правы. Ваше право подать в суд на виновников, ваше право простить их. Но мы должны вынести свои решения, чтобы впредь подобного не повторялось.
– Да, конечно... Я в курсе всех работ моего мужа и считаю, что это вы довели его до отчаянного поступка. И если мой муж умрет, то я подам в суд не на этого доктора, - она кивнула на Оленева, - а на тех, кто тормозил работу мужа. Он просил вас о создании условий, вы же отвернулись от него. Он был уверен в своей правоте, иначе бы не решился на такой шаг. Он жив, и говорить о нем как о мертвом я не позволю.
В ординаторской снова замолчали. Тишина была тяжелой, давящей, люди отворачивали взгляды, профессор помрачнел, лицо его покрылось красными пятнами.
– Я не понимаю, - сказал вышестоящий, - на чем основано ваше убеждение, и не только ваше, но и этого молодого человека? Насколько мне объяснили, Грачев уже...
– Это не входит в вашу компетенцию!
– резко сказал Оленев.
– Вы уже давно не врач, а просто администратор. Грачев сделал открытие, способное перевернуть все наши понятия о реанимации, но, чтобы доказать свою правоту, ему пришлось рисковать собственной жизнью. Да, он жив! И все наши обычные критерии смерти в данном случае лживы.
– Ну знаете...
– протяжно выдохнул воздух вышестоящий.
– Это ни в какие рамки не лезет. Вы что, пьяны? Все данные говорят о биологической смерти.
Профессор молча развернул на столе широкую ленту энцефалограммы. Длинные прямые линии без единого всплеска прочерчивали ее от начала до конца.
– Температура тела 32 и 5. Сердечная деятельность остановлена. Дыхания нет. Что еще вам нужно?
– Анализы, - твердо сказал Оленев.
– Кислотно-щелочное равновесие, электролитный баланс, ну и все остальное. Я уверен, что они совпадут с расчетами Грачева. Это не биологическая смерть, а клиническая.