К. Р.
Шрифт:
Как бы там ни было, официальным представителем Императорской фамилии в Москве оказался один только Великий князь Константин Константинович. «Здесь, в Москве, странное и тяжелое впечатление производит отсутствие ближних родных. Если бы не я, бедная Элла должна была бы появляться на официальных панихидах одна», — записал он в дневник.
Любовь к другу, храброе сердце и репутация «лучшего человека России» оберегали его.
Константину казалось, что поезд, идущий в Москву, едва-едва «переставляет» колеса. Сна не было.
Когда
Теперь это был человек, о котором все считали нужным сказать только плохое: самовлюбленный, язвительный, дерзкий, заносчивый, скрытный, неприятный, мало что знающий основательно. Константин любил и жалел друга, оправдывал его. «Много ты в жизни понес огорчения, много печали и горя узнал…» — проговаривал он строчки из стихотворения «Письмо», посвященного Сергею.
— Ты, Костя, сентиментальный и чувствительный, потому что — поэт.
Константин счастливо улыбался: только Сергей, истинный друг, мог найти для него такое прекрасное слово — «поэт». Сергей и еще Оля, сестра.
— Нет, я оптимист, Сережа. «Я же лишь радости, лишь увлеченья, лишь похвалы да удачи встречал». А службу во флоте не люблю, здоровья не имею. «Тот нам смешон, кто на коне без копья и здоровья…» — подметил безвестный поэт. Это я — без копья и здоровья…
Как легко они тогда переходили от грусти к веселью и наоборот. Константин становился в позу и громко выкрикивал строки из своего стихотворения «Письмо» (1882): «Что бы там ни было! Пусть упования / Сгинут. Пускай разлетятся мечты. / Пусть не сбываются все ожидания, / Пусть среди этой земной пустоты / Я бы нигде не нашел облегчения — / Лишь бы осталась мне дружба твоя: / В ней моя сила, мое утешение, / И на нее вся надежда моя!»
Время шло, и всё резче становилась видна разница в их характерах. Константин хотел всех любить и на себе ощущать всеобщую любовь. Сергей стремился всех озадачить, зло и неловко. И только друг с другом им было хорошо.
Сергей был лишь на год старше Константина. Двоюродные братья участвовали в Русско-турецкой войне 1877–1878
Кроме основной военной службы у Сергея было множество общественных обязанностей.
Он был почетным членом Московского Археологического общества и Русского Археологического института в Константинополе, председателем Комитета по устройству Музея изящных искусств имени Александра III и Императорского Российского Исторического музея в Москве. Он покровительствовал Обществу акклиматизации животных и растений.
Это были не просто должности для представительства — Сергей Александрович старался вникнуть в дело и увлечь людей. Но человеческих связей все же выстраивать не умел: мешала самолюбивая гордость.
… Поезд то медленно тянулся, то вздрагивал и рысью бежал в темноту. Константин заглядывал в окно, но видел лишь белые полосы снега. А тогда, в 1884 году, была весна, томила очарованием, дышала черемухой, усыпала землю гвоздиками сирени, мотала на ветру ее опахала. Но Константин ей не поддавался — чувствовал себя солидным, отяжелевшим, женатым.
В Царском они увиделись с Сергеем.
— Ты женат, и я женюсь, — сказал Сергей, взглянул тревожно и засмеялся: — Представь себе!
— На ком? — спросил Константин, хотя кое-что слышал, и этим слухам можно было доверять.
— История детская, давняя. Гессенский дом. Мама меня возила в детстве в гости. Элла выбрала меня. Всем претендентам отказала.
Константин знал, что мать Сергея, Императрица Мария Александровна, тоже была из Гессенского дома.
Он молчал.
— О чем молчишь, Костя?
— О том, что дождались мы средины жизни. Ты и я. А юности жаль, промелькнула как «шаткая тень».
— Фет, тобою любимый?
— Он.
Спустя время, в 1888 году, когда они будут «солидно женатыми», К. Р. в Красном Селе напишет стихотворение «Летом», и там будут строки: «Мы дождались средины лета, / Но вешних дней мне было жаль, / И с этой радостью расцвета / Прокралась в душу мне печаль».
Эллу Константин впервые увидел в Петергофе на Троицу в 1884 году. Подошел поезд. И рядом с Императрицей показалась нареченная невеста брата и друга Сергея. «Всех нас словно солнцем ослепило. Давно я не видывал подобной красоты. Она шла скромно, застенчиво, как сон, как мечта».
Мнение поэта К. Р. могло быть субъективным: от доброты сердца, от желания сделать приятное другу, от творческой фантазии, праздничного свадебного экстаза.
Но нет. Об этой пленительной женщине иначе не говорили.
«Мне вспоминается, как я обедал вместе с ней в Париже… около 1891 года. Я так и вижу ее, какой она тогда была: высокой, строгой, со светлыми глубокими и наивными глазами, с нежным ртом, мягкими чертами лица, прямым тонким носом… с чарующим ритмом походки и движений. В ее разговоре угадывался прелестный женский ум…» — это свидетельство оставил французский посол в России Морис Палеолог.