К. Р.
Шрифт:
Жена передала мне милостивый вопрос Ее Высочества, — приятно ли быть Марье Петровне женою поэта? — Конечно, — последняя отвечала. — А вот супруг Ее Высочества не только поэт, но и прирожденный музыкант. «А какой, если бы вы знали, — воскликнула Великая княгиня, — это человек!»
И вот если бы пришлось говорить о том, что такие Высокие Особы, не ограничась Августейшим приемом, соблаговолили допустить нас в самое святилище их семейной жизни, — я бы не мог передать всего обнявшего нас сердечного
Нежное, светлое очарование Лизы, ее белокурые волосы, синие глаза, грация, почти воздушная, были точно подмечены Фетом. И это поразило Константина. Он взял старинный альбом и долго рассматривал картины итальянца Пьетро Перуджино, учителя Рафаэля.
«Ты лучше на меня смотри», — смеялась Лиза, а Фет словно дразнил: «Если бы Перуджиновски-воздушный лик Ее Высочества своею обворожительной кроткостью не проникал всего моего существа, то возможно ли было бы, чтобы я, в первый раз в жизни говоривший с Императрицей, увлекся своими ощущениями?»
«Тут говорит искренность», — сказал себе Константин.
Кое-что сказала и Екатерина Владимировна, секретарь, «глаза» Афанасия Афанасьевича, увидев портрет Елизаветы Маврикиевны:
— Вот и прав был Афанасий Афанасьевич: такая прелесть! Такая кротость и младенческая чистота, что невозможно глаз оторвать! — воскликнула Екатерина Владимировна, имея в виду полное совпадение фетовского портрета в стихах и присланного из Мраморного дворца…
Вскоре новоявленному камергеру Фету пришлось вспомнить о своем придворном звании.
Когда Афанасия Афанасьевича Фета принимал Император Александр III, старый поэт пожаловался на отсутствие сил для полезной придворной деятельности. Это произошло в минуту сосредоточенного, почти до бессознательности, волнения, как объяснял Константину свою смелость Фет.
«… Я высказался Государю насчет наступившей уже для меня непригодности ко всякой внешней деятельности, при сохранении внутреннего на нее запроса. Я знавал такие, можно сказать, „восторженные трупы“. Таким был… покойный автор „Писем об Испании“ — Боткин, искалеченный до неподвижности ревматизмом… И сохранивший всю чуткость и впечатлительность души», — писал Афанасий Афанасьевич Константину. Опыта, когда желания есть, а сил нет, у Великого князя еще не было. И он только радовался деятельным возможностям, которые открылись с новым статусом камергера для лирического поэта и бывшего николаевского солдата.
А камергер Фет, сказав Царю о своей физической слабости, успокоился и решил, что
Стоял конец мая и страшный зной, но Афанасий Афанасьевич и Марья Петровна оставались в Москве, на Плющихе, ожидая приезда Великого князя Сергея Александровича и назначенного дня представления камергера Фета Его Высочеству. Фет плохо представлял себе, как «при массе разнообразных предметов, окружающих Великого князя, удастся быть представленным и вручить свои книги».
Фет ждал Сергея Александровича, а люди и лошади ждали его, чтобы скорее убежать от московской духоты в Воробьевку.
Наконец день настал. Фет захватил два тома Марциала и том «Вечерних огней». «Солидный перевод и лирика — это хорошо ты выбрал», — одобрила Марья Петровна.
Книги были тяжелыми, и потому Афанасий Афанасьевич отыскал в зале столик, положил на него три тома. А сам стоял рядом, словно он не задыхающийся старик, а крепкий вояка любимого Императора Николая Павловича.
Константин предупредил Сергея, что Фет хотел бы подарить ему свои книги. Потому Его Высочество Сергей Александрович, окинув зал взглядом, сразу подошел к поэту.
— Прошу Вашего соизволения на поднесение Вам книг, — хрипло сказал, волнуясь, Афанасий Афанасьевич.
— Мне двоюродный брат говорил о Вашем намерении, и я усердно Вас благодарю.
Сергей пристально и очень серьезно смотрел на «божественного Фета» — иначе его лучший друг Константин этого человека не называл.
Искренне, любезно и благодарно подал ему свою великокняжескую руку.
На следующий день Фет, довольный исполненными делами, отправил на железную дорогу лошадей и багаж. В 12 часов решено было ехать в Воробьевку, и он собрался прощаться с графом Алексеем Васильевичем Олсуфьевым, генералом от кавалерии, участником военных походов, вместе с тем и знатоком римской поэзии, которую он помогал Фету переводить.
— Как! Вы уезжаете! Теперь известно, что Государь с Императрицей будут в Москве, — пришел в ужас Олсуфьев.
— Я утомлен чрезвычайно…
— Какое утомление! Вы будете в числе других придворных потребованы к выходу, а вы как раз за два дня уезжаете.
— Но это не преднамеренно. Я не знал, что 14 мая в Москве будет Государь…
— Нет, нет, вы как будто уклоняетесь от своей прямой обязанности.
— Граф, — взмолился Фет, — я остался без экипажа и без мундиров.
— Сию же минуту пошлем на станцию взять мундиры, а в день представления Государю одеться в полную форму!
Взяли мундиры, но Государь 14-го не приехал. Ждали 17-го. Фет написал Константину: «По причине отложенного до 17 мая приезда Государя нам пришлось почти неделю пробыть в Москве между небом и землею», — и как последний стон: «… даже повара мы уже отправили в деревню».
Наконец наступило 17-е число. Мундир надевался в доме графа Олсуфьева. Карета Олсуфьева доставила Фета во дворец. После выхода к Государю та же карета повезла его на Плющиху к завтраку, который Марья Петровна готовила своими руками, без повара.