К.И.С.

Уралов Александр

Чезаре что-то горячо говорил вознице, — до меня донеслось несколько обрывков фраз: «Временно… осторожнее и во двор… ключица? Это ничего, парень молодой…» — и вот уже повозка поворачивает в переулок, и повеселевший возница помогает доктору влезть. Донатти увидел меня, помахал издалека рукой, крикнул что-то, — я нашёл в себе силы поднять руку, — и повозка скрылась в переулке.

Я сидел, прислонясь спиной к замшелой гранитной тумбе, с незапамятных времен торчащей у входа в муниципалитет. Вниз убегали ступени широкой главной лестницы и я восседал, как на трибуне, устало глядя на площадь,

захлестнутую ликующим людским водоворотом.

Надо мной склонилась бойкая голубоглазая девчонка; лет шестнадцати:

— Рыцарь, ты ранен? Донатти сказал, что ты ранен.

Эх, хороша! Лукавые голубые глазищи, лохматая русаяголова, насмешливые красивые губы, на щеках следы копоти и пыли, а на крепкой загорелой руке массивный, сверкающий сталью мужской браслет.

— Нет, я не ранен, — просипел я, — а как тебя зовут?

— А ты действительно шустрый парень!. Мне Валье сказала, что ты — по всем женским приметам, так называемый «шустрик». Видела, видела она тебя на Старом Валу. Всем, — говорит, — хорош, только уж больно горячий. Гляди-ка, сидит чуть живой, а уже имя девичье ему подавай! — смеялась девчонка.

Я улыбнулся. Было невыразимо спокойно и хорошо на душе. Сидеть бы вот так и смотреть, как гибкая насмешница достает из сумки бинты из чистого белого полотна и флягу с какой-то, пахнувшей корицей, жидкостью.

— Да не ранен я, дочка!

— Что-о? Сиди уж, — фыркнула она и передразнила противным голосом. — До-о-очка… Давай сюда свою физиономию, папочка! Вся рожа в крови и куртка тоже.

— На куртке не моя кровь, отмою…

Говорить не хотелось. Усталость мягкими лапами обнимала все тело. Девушка осторожно обтерла мне лицо и ловко обработала рану на скуле. Загадочные угловатые иероглифы, выгравированные на браслете, мелькавшем перед моим носом, переливались и играли голубизной…

Потом, куда-то отлучившись, девушка принесла большой кувшин, в котором, как в колодце, плескалась холодная и удивительно вкусная вода. Когда я, блаженно постанывая, пил, в играющем зеркале этой воды отразились мои воспаленные глаза…

Кряхтя, как столетний дед, я встал и с помощью девушки вымыл руки и оттер на куртке липкие красные пятна. Розовая от крови вода стекала по ступеням, смывая пыль, и солнце, уже клонившееся к закату, веселой рябью дрожало на мокром граните.

Девчонка в последний раз плеснула мне на руки, дала чистый и прохладный кусок полотна, а когда я вытерся, вдруг звонко поцеловала меня в нос и сбежала по ступеням. Наверное, вид у меня был не совсем умный, потому что она вдруг обернулась и, на мгновение остановившись, хохоча, крикнула:

— Тоже мне, шустрик!.. Меня зовут Лина!

* * *

Вот уже битый час я бродил по городу и искал Киса. Вокруг бурлил человеческий водоворот; самозабвенно плясали, кричали, смеялись, плакали, обнимались и пели люди. Дымились и вкусно пахли жаровни, выставленные прямо на улице и какой-то лоснящийся от пота, по пояс голый толстяк с забинтованной челюстью весело бухал в огромный потертый барабан, а глаза его смешно подмигивали танцевавшей молодежи. Игравший на свирели пожилой длинноволосый музыкант то и дело встряхивал головой, стараясь смахнуть слезы, ползущие по его щекам.

Остро отточенный меч был небрежно воткнут в помост и сосредоточенный парнишка выделывал вокруг меча немыслимые па ногами. Кто-то, собрав вокруг себя несколько человек, расплескивая

из глиняной кружки светло-янтарное пиво, азартно притоптывал ногой и пел, а слушатели хохотали, заглушая музыку…

Неужели Кис погиб? Смешной и важный кот, любивший стихи, драматическое декларирование тягучих баллад и хвастливых деклараций… Беспокойство росло у меня в душе. Забылась и усталость, и неизвестно откуда взявшаяся боль в левом боку. Машинально кривясь, шепотом ругаясь, и облизывая пересохшие отчего-то губы, я хромал по улице и боялся, смертельно боялся, что вот-вот увижу холодное, окоченевшее в неудобной позе тело моего пушистого друга. Где же ты, друг Стивенс?..

Нашел я его на площади у городской ратуши. Кис с важным видом сидел на спине каменного льва и снисходительно позволял обступившей его ребятне дошкольного возраста гладить себя. Усы кота торчали, как у тигра, арбалет с колчаном лежали у львиных лап, а Кис поглядывал, чтобы детвора не трогала оружия.

Увидев меня, он напыжился еще больше и патетически воскликнул:

— Вот он — мой героический собрат по борьбе за освобождение!

Ну, не кот, а прямо-таки Вильгельм Телль!

Мы приводили себя в порядок в доме Гилберта. Мылись, чистились, скоблились, стирали мою куртку, — Кис был Главным Консультантом, — расчесывали порядком свалявшуюся шерсть Стивенса. Кис решил отдать свой арбалет младшему сыну Гилберта, потому что «таскаться в мирное время с этой корягой — себе дороже». По-прежнему на боку у Киса красовался кинжал.

— Это гораздо лучше арбалета! — надрывался кот. — Ты погляди только, как он отточен. Бритва!

Кис в боевом порыве размахивал сталью, прыгал, взвизгивал, как черкес, парировал удары невидимого противника, и я всерьез опасался, что он отхватит себе ухо. Кончилось это тем, что Кис устал и, приперев противника в углу, нанес ему последний страшный удар, кровожадно мяукнул, вытер кинжал и небрежно кинул его в ножны, но, как раз в них-то и не попал, а чуть было не пронзил себе заднюю лапу.

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Дьявол! Я пригрел у себя на груди змею!.. Впрочем, я выше этого и в атараксии лишь горько улыбаюсь, бесстрастный философ, взирающий с холодных вершин своего разума на тщетные попытки невежд задеть его честь…

Ночью мы спали как убитые. По-моему, если бы по мне всю ночь бегала стая мышей, а за ними Стивенс, то и тогда я вряд ли бы проснулся. Наутро мы хотели покинуть Вольный город, хоть Гилберт и уговаривал нас задержаться на 3–4 дня. Предстоял суд над Гауном и его головорезами. В Университете должны были начаться срочные работы по спасению библиотеки и отбитых у наемников коллекций. Уже велось следствие по поводу внезапного прорыва Гауна через городские ворота…

Но Кис был неумолим. Он твердил, что время дорого и торопил меня. Я же, откровенно скажу, с большим удовольствием отлеживался бы в доме Гилберта. Увы, — приходилось уступить Кису и лишь, — в тщетной попытке разжалобить непреклонного кота, — несколько преувеличенно охая и морщась, страдальчески потирать ногу, причем не всегда одну и ту же. Кис уличил меня в этом и всячески высмеял, после чего все боли почему-то прошли.

Вместе со Стивенсом мы собрали небольшую дорожную суму, куда вошло всё необходимое и чуть-чуть лишнего. Кис заявил, что судьба наказала его, сведя с «таким мелким субъектом».