Кабахи
Шрифт:
Хатилеция подошел к гончарному кругу, провел по гладкой поверхности заскорузлыми пальцами, покачал головой и повернулся к товарищам:
— Эх, какой станок остановили! Бывало, как сядет Солико за круг да как поддаст ногой — завертится, что твое мельничное колесо! Жалость берет, как подумаешь, что он зря простаивает. А когда Солико брался за кисть и принимался расписывать кувшин — на это стоило посмотреть! А как он умел глину замесить — ни одного камешка в ней не найдешь, сколько ни ищи. Эх, да что говорить!
По щекам старухи ползли слезы, она изо всех сил сжимала бескровные губы, чтобы сдержать подступившие к горлу рыдания. Потом, что-то сообразив, она вышла, принесла сверху, из дому, стакан и достала с полки носатый кувшин с вином.
— Вот все, что у меня осталось, Ило, от прошлогоднего урожая. Берегла я этот кувшинчик на всякий случай. Для тебя не жалко. Пейте на здоровье.
Не успели гости пустить стакан по кругу во второй раз, как сверху, из проулка, послышался голос Ванки, звавшего хозяйку.
Поп не утерпел и пришел раньше назначенного времени.
И так как сердце человека, убитого горем, размякает и раскрывается от слов сочувствия, Сабеда встретила попа на этот раз гораздо приветливей и пригласила его в марани.
Гончар отобрал у Ванки несколько длинных хлебов, концы которых торчали из-под его рясы, и протянул их хозяйке:
— На, возьми, горемычная, ты небось уж с каких пор теста не ставила!
Этого старуха никак уж не ожидала. Искоса поглядывала она на свежие пшеничные хлебы и колебалась. Однако гордость в конце концов пересилила, и она отказалась.
— Большое тебе спасибо, Ило, не знаю, как тебя и благодарить. Мне бы, несчастной, самой надо вас угощать, а получается наоборот. Эх, и вся-то моя жизнь пошла вкривь и вкось! Ох, сынок мой, сынок! Горе твоей матери, пусть бы меня взяла могила, лишь бы ты был здесь, в своем доме!.. Что за лютая беда на меня обрушилась, Ило! Видишь, как меня уничтожило и с землей сровняло! Найдется ли на свете другая такая несчастная мать, как я?
— Не говори так, Сабеда! Мир велик, ходит где-нибудь твой сын, в один прекрасный день вернется к тебе. А что делать тем, у кого никогда и не было детей?
— Эх, Ило, у кого не было, тот и не терял, а кто не терял, тот не поймет, как это горько… Малышом остался Солико у меня на руках, три года ему исполнилось, когда умер его отец. И растила я его так, чтобы он не чувствовал сиротства. Сколько раз, бывало, я весь день куска в рот не возьму, чтобы он не остался голодным. А сколько ночей я просидела без сна, чтобы только был он одет и обут, чтобы не был принижен и ни в чем не отставал от других… Эх, Ило, обидела меня судьба, не пощадила!
Хатилеция силой сунул ей в руки принесённые Ванкой хлебы.
— Что ты меня стесняешься, горемычная, ведь такого товарища, как твой муж, клянусь этим кувшинчиком, у меня
Кувшинчик был уже почти пуст, и Хатилеция заявил, что хочет выпить напоследок из большой чаши.
Сабеда сняла с полки глиняную, покрытую глазурью расписную чашу, ополоснула ее и подала старику.
Старый гончар повертел чашу в руках и долго молча смотрел на нее, качая головой. Потом вдруг горестно застонал, уперся подбородком себе в грудь и, будто сраженный громом, грузно осел прямо на пол.
— Как же-так — я, значит, расхаживаю живой и здоровый по родным местам, а тот, кто эту чашу вылепил, седьмой год не шлет вестей, затерялся невесть где на чужбине!.. Ох, парень, горе твоему старому Ило, где-то ты сейчас? Любил я тебя, как родной отец единственного сына. Где ты, Солико, где ты?
Чаша прыгала в дрожащих руках старого гончара, голова и плечи его тряслись от беззвучных рыданий. Он то и дело вытирал слезящиеся глаза рукавом линялой рубахи и жалостно кривил влажные от вина губы.
— Горе твоей матери, сынок! — завопила старуха, и, вторя ей, громко заголосил Хатилеция.
Пока Хатилеция причитал, оплакивая пропавшего, Сабеда отыскала в каком-то темном углу мотыгу и разгребла кучу земли на полу, под которой обнаружилась обмазанная глиной крышка винного кувшина.
Через минуту из распечатанного сосуда вырвался опьяняюще-душистый запах доброго вина.
Словно гишер, блестела в круглом отверстии густая темно-красная жидкость; ослепленный ее искристым сверканьем, поп, забыв все правила учтивости, в нетерпении засучил до локтей широкие рукава своей рясы.
Охотник поспешно прислонил ружье к стене и рухнул на колени возле вскрытого кувшина — с размаху, точно кабан, подстреленный из засады.
Старый гончар стих, смолкли его вздохи и причитания, губы перестали дрожать, и рука с чашей как-то сама собой погрузилась в зияющее отверстие.
Один лишь Закро стоял поодаль, полный чувства неловкости, и, прислонившись плечом к стене, теребил свои усы огромной ручищей.
— Мальчика моего благословите чашей вина, моего пропавшего мальчика, все равно, живого или мертвого… — заплакала Сабеда.
Расчувствовались и остальные и стали осушать чашу за чашей, чтобы залить жгучие слезы прохладной влагой.
Старуха подтащила к кувшину чистую доску, положила на нее хлебы, принесла с огорода зелень, лук, чеснок и снова ушла наверх.
После седьмой чаши глаза у попа стали как свернувшееся молоко, он засучил рукава рясы чуть ли не до самых подмышек и навалился на зелень.
— Лукава женщина, от нее один грех и соблазн! Такого головореза, как сын этой старухи, свет не видел — а я у нее в доме за столом сижу!