Кабахи
Шрифт:
Из-под рубашки выглянуло круглое белое колено — точно засияло, прорвав холстину, острие копья святого Георгия. И тут я совсем обезумел и кинулся на богомолку.
Она не стала кричать, не хотела поднимать шум, и только молча вырывалась, боролась со мной что было сил. Наконец мы оба устали и повалились на постель…
На рассвете в дверь тихо постучали. Осторожно отвел я белые шелковистые руки, что обвивали мою шею, и встал. Это был Миха, пономарь, — он пришел, чтобы увести меня от соблазнительницы, дочери лукавого, пока богомольцы
Целую неделю я утопал в море блаженства.
На седьмой день явился за женщиной муж. Но она отказалась уехать.
«Такова, мол, воля алавердской святыни: я должна провести здесь еще неделю».
Вот, сын мой, каким грехом отягчена моя душа. Женщина — самый большой и опасный соблазн, в ней источник погибели.
— Эх, отче, — вздохнул Закро, наполняя пустую чашу. — Не для соблазна и не для греха сотворена женщина, а для мучения нашего. Что же касается твоего греха, думаю, он отягощает твою душу не больше, чем тридцать два зуба — крепкую твою челюсть.
…Сабеда принесла наскоро изжаренных голубей и перепелок.
Подняв чашу, Хатилеция пожелал долгих дней хозяевам дома.
— Эй, Ванка! Вот ты выйдешь на паперть в Алаверди и кричишь: велик господь! Да если бы был бог в небесах, разве несчастный Солико не сидел бы сейчас с нами в своем же марани? Пропал, бедняга. А из-за чего? Из-за сущего пустяка! Шел в Тианети, увидел в лесу веревку, поднял и унес. И ведь ни разу не оглянулся — как же он мог знать, что к другому концу веревки телушка привязана?
— Не тужи, тетушка, — сказал старухе слово утешения Закро, — самая лучшая птичка та, что в клетке сидит.
— Не отчаивайся, Сабеда! Скажи Нико, пусть одолжит тебе лошадь, а молотильную доску я сам достану и за одно утро обмолочу эти твои пять-шесть снопов.
— Нет, Ило, — скрестив руки на груди, отвечала Сабеда. — Нико мой погубитель, если б одно его слово могло меня спасти от смерти, я даже не дала бы ему рта раскрыть. Что он и Наскида со мной делают, как они со мной обращаются — это и описать нельзя.
Вечером, опомнившись, старуха уныло смотрела на разбросанные остатки еды и опустевший чуть ли не на треть винный кувшин и озадаченно качала головой. А пьяный поп Ванка, повиснув на плече старого гончара, брел по проулку и распевал хриплым голосом свою любимую песню;
Отомрет засохший корень, Как его ни поливай. Не спасется после смерти Жадина и скупердяй. Ведь скорее, чем сквалыгу, Ишака пропустят в рай.4
Рослый молодой парень оглянулся с сердитым видом и хотел было отпустить крепкое словцо по адресу водителя затормозившей перед самым его носом «Победы»,
— Здравствуй, Чархалашвили! Что ты прислонился, словно нищенская клюка, к дверям этой дурацкой столовой? Поедем со мной в Чалиспири, покажу тебе другую, получше.
Парень наклонился, заглянул в машину и узнал старого приятеля.
— Купрача! Будь ты неладен, откуда ты взялся?
— Оттуда же, откуда ты и тысячи других обалдуев вроде тебя. Садись, съездим в Панкиси, а вечером доставлю тебя в Чалиспири.
— Что ж, делать мне все равно нечего — в Панкиси с тобой, пожалуй, съезжу. Но в Чалиспири меня и трактором не затащишь.
Парень открыл заднюю дверцу «Победы», уселся на мягком сиденье и, протянув руку через переднюю спинку, обменялся с водителем крепким рукопожатием.
— Чуть было тебя не обложил! А тормоза хороши — держат намертво!
— Ругаться я умею почище, чем ты. Но меня вот что интересует: когда ты сошел с поезда и ступил ногой на телавскую землю, тебе не захотелось сказать, как Етим-Гурджи: «Здравствуй, город мой, пропавший сын к тебе вернулся»?
— Так вы тут в пропавшие меня записали?
— А то как же! Твой недруг знает, что ты снова здесь?
— Если и не знает — долго ли узнать?
Купрача завел мотор и включил скорость.
— Э-эх, поступил ты, как сосунок.
— Не смойся я вовремя, он наверняка бы меня засадил.
Купрача тронулся, миновал длинный, изогнутый Телавский мост, протянувшийся над сухим речным руслом, и повернул в нижние улицы, напевая вполголоса:
Надо, брат, плясать умело, А не прыгать по-медвежьи.Машина на полном ходу, шурша колесами по асфальту, промчалась через Мацанцару, оставила город позади и спустя несколько минут влетела в Вардисубани. Купрача замедлил ход и повернулся к своему спутнику:
— Пять лет — это тебе не пять бутылок вина опорожнить!
— Ну, что ты заладил! Как будто я на том свете побывал. Говорю тебе, надо было убраться от греха подальше. Я думал, пока вернусь, того человека уже тут не будет. На больших местах подолгу не задерживаются! Но, видно, у него сильные покровители — прочно корни пустил!
— Не бойся, скоро эти крепкие корни вода подмоет! Нет на свете такой должности, к которой не примеривались бы днем и ночью двести пар глаз и не принюхивались бы двести пар ноздрей. Однако не ходить же тебе до тех пор без дела! Присмотрел что-нибудь?
— Не так это просто — особенно когда не очень стараешься. Пока хочу машину купить.
— Это я тебе устрою.
— В самом деле?
— В самом деле.
— Значит, я не зря на тебя рассчитывал. Давно уж собираюсь с тобой повидаться, да только Чалиспири я теперь обегаю за версту, как навозную кучу.