Кабинет на четвертом этаже

Галаган Эмилия

– - Спасибо, спасибо вам большое... очень вкусно...

– - Ой, у нас же еще печенье есть! А я и не предложила... Вот, хоть домой возьмите...
– - Я положила в пакет полпачки овсяного печенья и просто засунула ему в карман.
– - Попьете дома чаю.

– - Знаете, Юлиан... он очень пострадал от историков последующих эпох... они не понимали... где подписать? и еще где? можно без расшифровки?

Пока мы спускались по лестнице, Кучка что-то говорил о Юлиане, о христинстве и язычестве и смотрел на меня с такой мучительной

надеждой на понимание, что я боялась отвести взгляд или как-то не так пошевелить бровью -- вдруг получится скептическое выражение лица.

Оставалось несколько ступеней, когда вдруг -- резко -- его тяжелое тело дернулось вперед, едва не потащив и меня, державшую его под руку (ААА!) и -- я не смогла проследить траекторию движения (АААААА!), просто как-то нелепо растянулось у подножия лестницы (АААААААААААА!)

Я орала и не могла заткнуться, даже когда Кучка, напуганный, наверное, больше моим криком, чем своим падением, стал подниматься с пола и отряхивать одежду. Сверху, перепрыгивая через ступеньки, неслась Танька. Из кабинетов первого этажа высыпали люди.

– - Люда!
– - ко мне подскочила Машенька.
– - Ну, ну же!
– - Она тряхнула меня за плечи.
– - Что с тобой? Ну!

Я уже молчала. Стояла, смотрела на собравшуюся вокруг толпу и молчала.

– - Вечно шнурки развязаны у него, -- объяснила произошедшее Танька.
– - Вот и запнулся. Но цел. Не волнуйся ты так.

Пострадавший никаких травм не получил, но выглядел очень растерянным и виноватым.

– - Я пойду... пойду... у меня... император... простите, Люда...

Машенька положила руки мне на плечи.

Я старалась не смотреть ей в лицо. Бедная, беременная! Могла перепугаться от моего ора -- и что тогда с ней было бы?

– - Простите меня... Я так орала...

– - Ничего, ничего...

– - Это у меня рефлекс какой-то... Когда-то я жила с отцом и бабушкой старенькой... она часто падала... от головокружения... иногда сильно ударялась... и я тоже всегда так... я не могу... просто само собой... я не знаю почему... они такие тяжелые... старики... Теперь все будут говорить, что я ненормальная...

– - Здесь все ненормальные. Это же институт.
– - Танька пожала плечами.
– - Успокойся, ну!

Меня трясло крупной дрожью, слова обрывались и катились одно за другим, считая копчиками ступеньки:

– - Напугала... бедного... а надо... было... отвести... расписаться... за технику...без-без-опасности...

– - Да его кто-нибудь отведет... Ну не плачь, не надо... Пошли ко мне, чайку попьем, -- Машенька взяла меня под руку.

Я освободилась:

– - Я...я лучше пойду покурю... Там, наверху, у нас... успокоюсь... а потом спущусь и чаю выпью...

И снова поднимаясь по этой длиннющей, ноголомной лестнице я входила туда, куда давно не хотела входить, туда, куда мне хотелось закрыть все двери и все щели.

В полу между досками, крашенными в коричневый

цвет, щели были широкие, порой с полсантиметра, черные такие, с острыми зигзагами облупившейся краски по краям. Мне казалось, из них, из этих щелей, дуло холодом, хотя такого быть, конечно, не могло. Просто пол был очень холодным сам по себе. В квартире вообще холодно. Я поверх своего одеяла набросила несколько пальто, снятых с вешалки в коридоре. Старые пальто, которые когда-то носила бабушка, когда выходила из дому. Сейчас не выходит. Я лежала, замерев, под одеялом и пальто, и не хотела шевелиться, потому что пальто сползли бы с одеяла на пол. А я этого не хотела. Я хотела просто поспать -- как этого хочет человек, внезапно проснувшийся от холода в пять утра и кое-как соорудивший для себя теплое лежбище. Но кое-кто спать не хотел:

– - Мила-а-а... Саша-а-а-а...
– - тянула бабушка. Раньше от этого ее голоса у меня шевелились волосы по всему телу и сердце обдавало холодом, я даже хвасталась друзьям (всегда ведь можно найти повод похвастаться, даже в такой ситуации!), что "моя бабка кричит так жутко, как я ни в одном ужастике не слышала". Но потом просто привыкла к этим протяжным крикам, просто перестала им верить, как и ужастикам верить перестают.

Спрашивать "Чего тебе?" было бессмысленно, но я спросила, уже заранее зная ответ:

– - Что-о?

– - Мила-а... Мила-а...

– - Ну что-о?

– - Мила-а...

– - В туалет?

– - Мила-а...

– - Отвести тебя в туалет, спрашиваю?

– - Мила-а... Принеси мне спички...спички...

– - Зачем?

– - Я серу с них сгрызу и умру... Отравлюсь и умру...

– - Да не выдумывай ты! Какая сера? Успокойся и спи!

Закрываю глаза и всеми силами пытаюсь уснуть. Она замолкает и начинает возиться в кровати. Через некоторое время слышу какое-то ерзание уже где-то внизу.

Бабка сползла с кровати и ползает по полу.

– - Ну что ты делаешь?
– - Мне приходится встать.
– - Зачем ты слезла?

– - Буду лежать тут... на холодном полу... заболею и умру...

– - да успокойся ж ты! Ну давай, вставай!

– - Не хочу!

Она кажется исхудавшей, кожа висит складками, но какая она тяжелая, господи, какая тяжелая, отец говорит: "Перед смертью человек начинает превращаться в землю, вот и тяжелеет..." Наверно, и я такой буду. Она упирается, не хочет вставать...

– - Па-а-ап, -- ору, -- па-а-ап!

– - Ну чё?!
– - доносится сердитое из другой комнаты.

– - Помоги бабку поднять! Не могу сама!

– - Сама слезла -- сама пусть и встает!

– - Ну па-ап...

– - Она через пять минут опять слезет!

– - Ну па-ап!

– - Отстань!

Стаскиваю с бабкиной кровати подушку и одеяло:

– - На! Укутайся и так лежи!

Забираюсь в свою кровать и накрываюсь с головой. Надо надышать тепла.

Снизу -- возня, а потом жалобное: