Кабирия с Обводного канала (сборник)

Палей Марина Анатольевна

Разум возвращался ко мне толчками, неравномерно: сначала я заметила, что таможенники отошли, потом увидела, что они занимаются другим пассажиром, потом ощутила свои руки, вцепившиеся в сумочку, – и наконец восстановилась картина, которая живет во мне годы:

я сталкиваюсь с тобой, лицом к лицу, в этом безустанно грохочущем Вавилоне – уже после окончательного разрыва, после глухой разлуки – по существу, после жизни, прожитой зря, точнее было бы сказать, нас сталкивает, – уже после того, как я смирилась с пожизненной параллельностью наших существований, с нереальностью их пересеченья в Евклидовом заточенье Земли, и вот, после всего этого, наперекор здравому смыслу, научной логике, вопреки «правде жизни», и вообще, поправ теорию вероятности, мы ненароком взламываем хрупкое устройство здешней тригонометрии, была в нем, видно, тонкая закраина, и, оступившись куда-то вверх, взлетаем в запредельный просвет, где, увидев тебя, я ничуть не удивляюсь, даже не вздрагиваю: на протяжении всех этих пустых нежилых лет ты наотмашь, без отдыха, ежедневно обжигал мое сердце, мелькал в толпе твой затылок, кто-то твоим жестом поправлял на плече сумку, некто выныривал из подворотни, чтобы навсегда

уйти от меня твоей мальчишеской походкой, зарвавшиеся озорники с беззаботной жестокостью тщились подменить тебя здесь и там: я видела в толпе твой подбородок, почти твою спину, ты вздергивал плечи, еще издалека я различала твой наклон головы, велосипедист – боже мой! – так спешно провозил твои брови, подставные лица с детской простотой повторяли твою интонацию, ты опускал глаза, ты усмехался, ты протягивал руку за газетой; иногда оборотни были обтянуты твоей кожей, снаружи у них были твои скулы и даже – дьявольская сочетанность черт! – твой нос, а все прочее у них было вмонтировано от других существ (если б ты знал, как это жутко), – но я приноровилась видеть лишь то, что неоспоримо принадлежало тебе, я выучилась влиять на независимое отделение твоих черт и скорость их прорастания, я без устали шлифовала этот навык, более того, я выпестовала в себе умение длить и длить это единоличное блаженство – но, когда порой ты, в джинсах и куртке, курил на перекрестке возле моего дома, оглушая меня грозным, неизъяснимым, присущим только тебе соотношением губ и руки, я уже не успевала отвернуться раньше, чем чудовище, укравшее у тебя жест, точнее, одолжившее его на пару секунд неизвестно зачем, уже тупо предъявляло мне свое страшное несходство, так и не узнав, что я заведомо простила ему расхождение и готова заплатить чем угодно за еще один дубль, торопясь, я продолжала мысленно повторять свое бессильное заклятье, а фантом уже сплевывал окурок и растворялся в перспективе улицы, но теперь ты, именно ты, ах, истинный бог, ты, ты, ты, собственной персоной, приближаешься ко мне, совпадая с собой все резче, все гибельней; оказывается, цветет яркий июньский день, самое начало лета, ты одет в светлый костюм, тот, что был на тебе, когда мы поженились, о чудо, он выглядит почти новым, мелькает мысль, может, мы вечны, но не отвлекает, мелькает, может, ты идешь снова жениться на ком-то, испаряется, ты идешь мне навстречу, нет, ты только подумай: какова была вероятность нашего пересечения в этом ошпаренном муравейнике, где не жил ты, не жила я? какова была возможность нашего столкновения в населенном пункте, где мы, отдельно друг от друга, бывали только проездом? каковы были шансы нашей встречи именно здесь, на самой окраине многовокзального торжища, в заброшенном месте, не представляющем ни делового, ни торгового, ни экскурсионного интереса, где, кстати сказать, ни ты, ни я не бывали до того ни разу? И наконец: какова была надежность гарантии, да и была ли такая гарантия вообще, что мы с тобой сохранимся живы, что не вылетит винтик из самолета, не сойдет с рельсов поезд, что, побежав догонять шляпу, ты не будешь сбит насмерть машиной, что, наконец, нас минуют чума, мороз, шлагбаум, что не сотрется в пыль сердце от напрасного бега? А вот же, и мы, и мир оказываемся еще живы, и еще сколько угодно жизни есть в запасе, – и вот я еду себе как ни в чем не бывало (в метро) – и ошибаюсь станцией, а ты, как выясняется, просыпаешь свою, – и я, вместо того чтобы повернуть назад, не знаю почему, поднимаюсь к выходу и бреду куда глаза глядят, а ты тоже выходишь на свет и шагаешь себе, глядя в небо (как всегда), – и, может быть, я еще некоторое время иду безо всякой дороги, – когда в точке пространства, где одичалый гастроном соседствует с перелеском, как раз за ларьком, где кусты плодоносят пустыми бутылками, – я вижу тебя: ты идешь мне навстречу как ни в чем не бывало под небом моего детства – и одновременно ты идешь по небу – небо везде, ты идешь, освещенный солнцем, подумай, какова была вероятность того, чтобы я шла бесцельно, одна, почему-то нарядная, словно на именины сестры-красавицы в ее заросшую сиренью усадьбу, какова была вероятность, чтоб и ты шел один, – каковы были у нас шансы, чтобы у тебя была с собой целая сумка вина, – чтоб у меня была в запасе целая вечность, и, знаешь, не сводя с тебя глаз, я вдруг поняла, что шансов у нас было как раз невероятно много, потому что совпадения – это, видимо, рифмы на Божьих скрижалях, а Создатель, судя по всему, любит стройные тексты, так что я с силой хватаю тебя за плечо, и ты не исчезаешь, ты хватаешь меня за руку, и я не просыпаюсь, ты больно хватаешь, а я не просыпаюсь, в голубом океане медленно поводят плавниками молодые ели, нежно струятся светло-зеленые водоросли, чего-то там шепелявят, играя на травке, новорожденные кусты, лето, благословенное русское лето с ясной улыбкой распахивает сказочные свои терема, и я чувствую такую прочность мира, такую несокрушимость, а может быть, благодать, что хочется немедленно взлезть на самое острие телебашни – да и сигануть башкой в банно-прачечные облака, а лучше мчаться (отстреливаясь) по скользкой крыше курьерского поезда (волосы, ветер, надсадный визг паровоза), а лучше всего отплясывать чарльстон на крыле горящего аэроплана, под золотой фейерверк и канонаду духового оркестра, взрывающего сердца, как цирковые шары (а ты, глядя на такую картинку, поправил бы очки и улыбнулся), а покуда мы садимся с тобой под грибок на детской площадке, и уже через пятнадцать минут молодые мамаши хотят сдать нас в милицию, потому что мы очень целуемся на глазах у малышей с ведерками и, обливаясь красным, пьем из горлышка – и тогда мы пересаживаемся в какой-то ржавый, поросший травой автобус, а он вдруг заводится и везет нас неизвестно куда, совсем прочь из города, – ты резко замолкаешь, чуть ли не на полуслове, ты это умеешь, веселье слетает с тебя в один миг, – беззвучный автобус идет плавно, словно плывет, словно парит, – а за окном (у окна, грустный, сидишь ты) – за окном – до самых небес – расстилаются ласковые поля юного лета, – июнь густо заткал их маленькими мягкими золотыми цветами, – живые глотком дождевой влаги, цветы улыбаются так, будто не было никакой зимы, не будет никакой осени, как будто здесь они ждут нас всегда, – но мы сначала еще не родились, потом еще не встретились (а только сильно тосковали друг по другу, – и я, до тебя, обозналась бессчетное число раз, и ты, до меня, – тоже), – поля, по-прежнему отдельно

от нас, цвели безмятежно тогда, во время нашей краткой и страшной земной связи, они так же безмятежно цвели, когда ты ушел, и вот они продолжают цвести – щедро, с таким таинственным терпеливым постоянством, что я понимаю: это солнце проливается через края и плещет внизу: небо повсюду, потому что рядом ты, и я чувствую это особенно сильно сейчас, стоя в очереди на паспортный контроль.

Я быстро продвигаюсь к началу этой опасной очереди. Надо сосредоточиться. Необходимо примерить, заучить и отрепетировать подходящее лицо – к моменту, когда подойдет черед протянуть паспорт. Я судорожно перебираю ситуации, способные придать моему лицу выражение несуетной сосредоточенности. Идеально зрелище собственных похорон, это дисциплинирует, – как раз настолько, чтобы немного размыть запекшуюся в глазах тревогу, эту опаснейшую против меня улику, – и, слава богу, не настолько это зрелище трагично, чтобы, вконец перекосив мне лицо, сделать его сверхподозрительным. Важней всего кое-как закрепить это благоприятное (смотрюсь в зеркальце) выражение и донести его до чиновника в сохранности. Чиновник нырнет в мой паспорт – вынырнет – и с привычной гримасой тяжелого отчуждения вопрется в меня сквозь цейссовские очки. Я, свои черные очки уже сняв (дабы не пробуждать в нем рискованной инициативы), буду, допустим, покусывать пластмассово-пляжную дужку, – авось нервозность сойдет за рассеянность и беззаботность.

Он, мгновенно, сделает профессионально-точный оттиск моих глаз: зрак в зрак.

На миг мы станем отчетливо двухвалентны.

Готово.

Возможно, затем он снова опустит глаза в мои бумаги – и снова вскинет их, придерживая пальцем какое-то слово. Но синие декоративные линзы по-прежнему будут скрывать темную сущность моих глаз. И я уже знаю: остановить меня не удастся никому, я вырвусь, я выкручусь, я придумаю что угодно.

Ты, на протяжении всего этого времени, стоишь возле валютного магазинчика «Duty frее». Насилу сдерживаясь, чтобы не повернуться, я цепко фиксирую боковым зрением живое сиянье – твои волосы цвета русских степных ковылей. Ты стоишь, словно бы вдалеке, – и все-таки ты стоишь катастрофически близко – настолько близко, что я уже боюсь, ты вот-вот уловишь это особое, выдающее меня с головой излученье тревоги, от которого дрожат стены аэропорта. Ты не можешь не узнать это излученье, – его не скрыть ни париком, ни гримом, ни очками, не замаскировать, не спрятать, его можно только немного унять, успокойся, велю я себе, слышишь, успокойся, не то рухнет весь замысел, успокойся, ну!

Щадя сердце, медленно, очень медленно, я ползу зрачком к твоим ногам, замираю на миг у кроссовок, затем, щурясь, то и дело моргая (как бы не глядя, не в счет), карабкаюсь по отвесным склонам твоих джинсов, по джемперу цвета речного песка... твоя мальчишеская сутулость! твой профиль ученого грача! Я жадно смотрю на тебя в упор. (Слава богу, ты, как всегда, читаешь.) Дразня опасное, мысленно прошу тебя: посмотри – нет, не сейчас, только не сейчас!

Я снова отворачиваюсь, хотя ты продолжаешь читать.

Но я чувствую тебя спиной – куда мне укрыться от жалящего твоего присутствия! Я вижу: ты разглядываешь красное электронное табло (ты ужасно любишь все, что пульсирует, скачет, сверкает, поблескивает, подает разного рода сигналы) и опять возвращаешь глаза в книгу, причем тоже отворачиваешься. Знаешь, это напоминает дурной, с натяжками водевиль, комичность (неуклюжесть, изношенность) которого заключается в том, что два главных персонажа, стоя друг к другу спиной, ищут друг друга всю жизнь.

Красивое преувеличение! Ты и не думал искать меня, а я нашла тебя все равно. Сейчас мы снова стоим лицом друг к другу, и я смотрю на тебя открыто.

Ты продолжаешь читать.

И, возможно, ты читаешь о том, как некий мужчина читает книгу в зале международного аэропорта, а за ним следит загримированная женщина, – а читает мужчина про то, как в зале международного аэропорта мужчина читает книгу, а за ним следит загримированная женщина, – ты очень любишь эти латиноамериканские штучки, но не замечаешь при этом, что зеркальная анфилада бесконечна на обе стороны строки, – взгляни на меня, нет, не надо!

Читай. Ты устроен именно так: лежа на берегу моря, взахлеб рассуждаешь о французской живописи начала века, моря перед носом не видя, помня о нем только через чужие картинки, – зато, сидя в четырех стенах, когда море уже не заслоняет собой – себя, ты чувствуешь его во всем планетарном объеме, – и весь морской мир пронизан твоими словами, – стихии всех морю соприродных миров освоены, заселены и обжиты именно тобой, – ты, как бог, даешь имя всему, что живет внутри и снаружи моего сердца, – право первородства принадлежит тебе, – я называю мир твоими словами.

И вот сейчас именно ты не чувствуешь моего присутствия. Разве не странно? Да, именно это входит в мои планы. Но все же: неужели какой-то парик, пудра, очки – способны скрыть камнепроломную силу моего к тебе притяжения?

А знаешь, даже если б ты сделал пластическую операцию, я бы узнала тебя.

Я бы узнала тебя, даже если б ты изменил свой рост, запах, голос, даже если б ты, заметая следы, изменил свою расу (зачернил кожу), даже если б ты, чтобы уж наверняка сбить меня с толку, подмешал к себе что-нибудь и от желтой расы – тоненькую бороденку, под стать ей косичку, неотвязное желание писать хокку и есть палочками пресный вареный рис...

Когда ты оставишь оболочку человека, мне только легче будет узнать тебя. Безверье Фомы в сравненье с моим – всего лишь расхожее требование зримых и осязательных доказательств, – тем не менее, существует одно, во что я верую непрестанно: я угадаю тебя в небесах – и там, несомненно, острей.

Мы не виделись девять лет – две войны по российскому летосчислению.

При взгляде с Земли твоя частная жизнь, как оборотная сторона Луны, скрыта от меня навсегда. Можно сделать однократный блиц-снимок, но, увы, это все.

Что можно различить, глядя на этот снимок?

Ты живешь в городе, где снег всех цветов, кроме белого. А в городе, где живу я, точнее, за окном моей комнаты, в узком, как пробирка, просвете тяжких лиловых штор, оседают по ночам в красивой химической реакции белые хлопья. Они белы, как эталон белого цвета для образцово-показательной зимней белизны, они даже избыточно белоснежны. Ты мог бы поставить столбик чистого снега на свой письменный стол – или подвесить его к потолку... Но мне отказано подарить тебе снег.