Качели судьбы
Шрифт:
ГЛАВА 26
Майор Кандауров слушал записанное на плёнку признание Лесняка. Чувствовалось, что в ораторском искусстве Вадим Романович поднаторел. Его интонации были то взывающие к жалости, то патетические, то покаянно рыдающие. Викентий замечал, что временами подсудимый забывал, где он. Маленький микрофон репортерского магнитофона в такие минуты представлялся ему привычным трибунным. Плечи расправлялись, голос начинал модулировать… Но вот Лесняк вздрагивал, затравленно озирался, и Кандауров с брезгливой жалостью видел, что перед ним скрученный страхом человек.
Викентий Владимирович мог гордиться своей работой. У него, розыскника, была полная убеждённость в вине Лесняка, но ни одного прямого доказательства — только косвенные. Потому
Сняли Лесняка с поезда — тот ехал в столицу, вызванный на заседание «Совета». Знал, что вокруг «трона» происходят большие передвижения. Предвкушал: вот оно, свершилось долгожданное! Он, конечно же, теперь войдёт в главную команду страны, а, может быть даже, возглавит её! И тогда — власть, почти неограниченная, в его руках. И средства. И реальная возможность сделать следующий, последний шаг к самой вершине…
На первой же небольшой станции, уже поздним вечером, его вывели из вагона, посадили в машину и, не включая в кабине света, в полном молчании за полчаса домчали до города, к массивному серому зданию, подняли лифтом в кабинет Кандаурова. Майор объявил ему: «Вы арестованы по подозрению в убийстве Ларисы Алексеевны Климовой», достал из папки листок — предсмертное письмо Димы Жилина, стал читать сразу, без объяснения: «Дорогой Олег! Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых…» После слов: «Рядом со мной появился человек, которого я полюбил и стал чуть ли не боготворить. Но это оказался дьявол-искуситель», — Викентий сделал паузу и поднял глаза. Лицо сидящего напротив человека сморщилось, искривилось, по трясущимся щекам текли слёзы.
— Еще читать, Вадим Романович? — спросил Кандауров и почти сразу же продолжил: «Да, да, мне стыдно, но я скажу тебе: я был его любовником!» И уже повысив голос, чтобы перекрыть всхлипы Лесняка, прочитал ещё кусочек: «Но, может быть, я ещё долго продолжал бы, как кролик, преданно глядеть в глаза этому удаву: если бы не смерть Ларисы Алексеевны…» Викентий замолчал. Дальше он должен был бы прочитать имя. Но Дима в своём письме имени не называл. Если Лесняк захочет отказаться, всё очень осложниться. Очень… Но сидящий по другую сторону стола мужчина уже рыдал в голос, приговаривая:
— Она, она меня вынудила! Травила много лет! Держала в страхе…
Страх вместе с признанием изливался из него, как гной из лопнувшего нарыва. И Кандауров включил магнитофон.
Вадик видел, как Лариса вошла в тот самый подъезд. Но она не оглянулась, словно не боялась его. И внезапно он понял. Как всё просто! Его сегодня вызвали не в своё время, не в привычный день. И разговор был какой-то незначительный. А потом дали Тополёвой его увидеть! Теперь она знает: он, Вадим Лесняк, агент КГБ. Для чего это им нужно? О, этого ему не разгадать! Возможно, эта девчонка у них более доверенное лицо.
Теперь Вадик в ином свете увидел многое, на что раньше не обращал внимание. И внезапное появление в компании этой провинциалки. И её сосредоточенный взгляд, и молчаливость, и отказ много пить. Вот только такие бабы в постель легко ложатся: когда лежишь рядом голяком, покуривая сигаретку, язык болтает легко и бездумно. А эта… Но, может, в её отказе тоже есть своя продуманность и свой план?
Вадик даже стал избегать компании — ничего не мог с собой поделать. Когда Тополёва поднимала на него глаза, он видел в её зрачках отражение арки, двора, подъезда… Начинала кружиться голова, тошнить…
Но скоро Лариса сама перестала приходить на их сборища, и парень воспрянул, взял себя в руки. Что он вообразил? Что девчонка следит за ним? Зачем? Что она может рассказать о нём ребятам? Но она и сама во всём этом завязана… Страх, казалось, отступил. Но ненадолго.
В писательском клубе с Тополёвой Лесняк встречался редко. Она хоть и была членом Союза писателей, но на собраниях и семинарах появляться не очень-то любила. Он знал, что вышла замуж, родила ребёнка. И книжку ещё одну выпустила. Когда же всё-таки сталкивался с Ларисой, взгляд её и разговор был спокоен и приветлив. Он так же по дружески отвечал, шутил,
Если бы он тогда ещё, раньше, переспал с ней, насколько было бы проще! Он и сейчас не отказался бы. Но стоило ему как-то раз попробовать фривольный тон с эдакое полудружеское-полуинтимное объятие за плечи, как глаза у неё стали понимающе-насмешливые, на губах зазмеилась ухмылочка: «Вадик, ты и по молодости моим кумиром не был, а уж теперь и подавно. Побереги своё обаяние для них», — и кивнула на табунок новой молодёжи, которая уже собиралась в вестибюле писательского клуба перед занятием литстудии. С тех пор, при встречах с ним, в её глазах начинали мелькать насмешливые искорки, и Вадим, мысленно матерясь, доводил свою злость до кипения, заглушая чувство затравленности и паники. Но и когда он улыбался, под этим взглядом мышцы его рук, ног, шеи напрягались до судороги. Это напоминало мужское возбуждение. Настолько напоминало, что однажды Вадик не выдержал, от Тополёвой прямо пошёл в туалет и там позволил розовому липкому туману окутать себя. В этом тумане он задрал на Тополёвой свитер, сдёрнул юбку, прислонил её упругий зад к бильярдному столу, раздвинул и поднял её ноги, согнув их в коленях, и своим мечущимся и пульсирующим членом мощными толчками вошёл в неё. На глазах у всех, постанывая и покусывая её тугие соски…Розовый туман затопил мозг. Когда он рассеялся, и Вадик очнулся, сидя на крышке унитаза, телом владела опустошённость и вялость. Он расстегнул брюки, опустил плавки, вымылся под краном и вытерся бумажной лентой. Чтобы там чёртовы умники не говорили, но онанизмом он не занимался — руками себя не трогал. Работало только его воображение, а воображение, способное доводить до экстаза, — это не извращение. Наоборот — признак гиперсексуальности и чувственности. Он в этом уверен. Если стервы-девки этого не понимают и не ценят — наплевать! Воображение у него всегда при себе! Понять такое может другой мужчина — юный, только начинающий познавать мир чувств и физической радости.
Эта Тополёва — дрянь проницательная! Как она сказала: «Побереги своё обаяние для них», — и указала на группку ребят. А там и девушек почти не было — больше парнишки. Неспроста! А, может, просто имеет информацию? Ведь там, в «конторе», всё про всех знают.
Ещё в памятный, самый первый разговор, когда кагэбист стал стращать Вадика тюрьмой и матёрыми насильниками, парень и в самом деле испугался. Он очень легко смог представить, что с ним может сделать орда грубых уголовников. Представить не абстрактно, поскольку уже приобщился к однополому сексу. Однажды после посиделок у Аркаши Жирова он возвращался домой вместе с Борюней Шевелевым — всеобщим любимцем, мальчиком с ласковыми глазами и обволакивающим голосом. И тот сказал: «Родители мои в разъездах, а мне так одиноко дома. Зайдём, Вадик? Я сделаю отличный глинтвейн. Ты такой мужественный, сильный, с тобой уютно…» Слова-то какие, Господи, словно девушке говорит. Вадик, как и все в компании, поговаривал, что Борюня педик, но как-то всё это казалось несерьёзным. А тут вдруг в паху стало горячо, голова закружилась, и он пошёл… Но то ведь был Борюня — нежный, женственный, изощрённый. А в тюрьме… О, нет! Это страшно!
Впрочем, Вадик не собирался совсем переключаться на мальчиков. Так, для разнообразия. Понятие того, что настоящий мужчина имеет дело с женщинами, было крепко вбито в его голову. Правда, жизнь вносила свои коррективы: с девчонками у него получалось всё хуже и хуже. Всё чаще он навёрстывал своё только в воображении, в розовом тумане…
ГЛАВА 27
Новое время налетело, как гигантская волна. Захлёбываясь, отчаянно выгребая и отплёвываясь, люди тем не менее пьянели от неведомых доныне понятий и ощущений. Гласность, перестройка, новое мышление, реформа, рынок!.. И, как это бывает в естественной природе, так случилось и в природе общественной жизни: на гребне своём волна несла пену.