Кадет королевы и другие рассказы
Шрифт:
Из-за крутизны дороги и некоторого износа упряжи моей наемной повозки колеса разболтались, и я оказался с бесполезной теперь лошадью и повозкой вдали от любого дома, усадьбы или деревни, где я мог бы починить повреждения или найти укрытие. Дождь все еще продолжался, льющий, как водный поток. Густой, косматый и непроходимый лес из норвежской сосны возвышался вокруг меня, тени деревьев казались еще темнее из-за необычного мрака ночи.
Оставаться тихо в повозке было неподходящим решением для такого нетерпеливого темперамента, как мой; я отвел двуколку в сторону от дороги, накрыл брезентом
Идя пешком по дороге под проливным дождем, в шотландском пледе и клеенке, которые теперь были моей единственной защитой, я вскоре заметил боковую калитку и маленькую аллею, указывавшие на близость жилища. Пройдя около трехсот ярдов, лес стал более открытым, передо мной появился свет, и я обнаружил, что он исходит из окна на первом этаже небольшого двухэтажного особняка, полностью построенного из дерева. Створка, разделенная посередине, была не заперта на засов и стояла частично и самым заманчивым образом открытой; зная, насколько гостеприимны норвежцы, я, не утруждая себя поисками входной двери, перешагнул через низкий подоконник в комнату (в которой не было жильцов) и огляделся в поисках звонка, забыв, что в этой стране, где нет каминных полок, его обычно можно найти за дверью.
Пол, разумеется, был голый и выкрашен коричневой краской; высокая немецкая печь, похожая на черный железный столб, стояла в углу на каменном блоке; дверь, которая, очевидно, вела в какую-то другую комнату, открывалась посередине с помощью одной из причудливых ручек, характерных для деревни. Вся мебель была из простой норвежской сосны, покрытой густым лаком; оленья шкура, расстеленная на полу, и еще одна на мягком кресле были единственной роскошью; а на столе лежали «Иллюстрет Тиденде», «Афтонблат» и другие утренние газеты, а также пенковая трубка и кисет с табаком – все это свидетельствовало о том, что кто-то недавно выходил из комнаты.
Я только успел окинуть все эти детали беглым взглядом, когда вошел высокий худощавый мужчина джентльменской наружности, одетый в грубый твидовый костюм и алую рубашку с расстегнутым воротом – простой, но элегантный костюм, который он, казалось, носил с естественной грацией, потому что не каждый мужчина может так одеваться и при этом сохранять видимость отличия. Сделав паузу, он посмотрел на меня с некоторым удивлением и вопросительностью, когда я начал свои извинения и объяснения по-немецки.
– Талер Данско-норвежский, – коротко ответил он.
– Я не могу бегло говорить, но…
– Тем не менее, добро пожаловать, и я помогу вам в продолжении вашего путешествия. А пока вот коньяк. Я старый солдат и знаю, что такое полноценная столовая, а также индийский табак на мокром бивуаке. К вашим услугам трубка.
Я поблагодарил его и (пока он отдавал распоряжения своим слугам отправиться за повозкой и лошадью) стал наблюдать за ним повнимательнее, потому что что-то в его голосе и взгляде глубоко заинтересовало меня.
В его чертах, которые были красивыми и с очень легкой орлиной горбинкой, было много меланхолии от разбитого
– Вы говорите по-датски и по-английски тоже, я знаю! Вы совсем забыли меня, герр капитан? – добавил он, с доброжелательной энергией сжимая мою руку. – Разве вы не помните Карла Хольберга из датской гвардии?
Голос был тот же, что и у некогда счастливого, жизнерадостного молодого датского офицера, чей веселый нрав и буйство духа делали его похожим на сумасброда, который имел обыкновение угощать шампанским придворных дам и балерин Хоф-Гарден, которому отдали свое сердце многие красивые датские девушки и который, как говорили, однажды имел наглость начать флирт с одной из королевских принцесс, когда нес караул во дворце Амалиенборг. Но как мне было примириться с этой переменой, с появлением многих лет преждевременного старения, которые произошли с ним?
– Я прекрасно помню вас, Карл, – сказал я, когда мы пожимали друг другу руки, но мы так давно не виделись; более того, извините меня, но я не знал, находитесь ли вы в стране живых.
Странное выражение, которому я не могу дать определения, появилось на его лице, когда он сказал тихим, печальным тоном:
– Бывают времена, когда я не знаю, принадлежу ли я к живым или к мертвым. Прошло двадцать лет с тех пор, как мы были счастливы, двадцать лет с тех пор, как я был ранен в битве при Идштедте, а кажется, что прошло двадцать веков.
– Старый друг, я действительно рад снова встретиться с вами.
– Да, стариком вы можете называть меня по правде, – сказал он с грустной усталой улыбкой, дрожащей рукой проводя по своим побелевшим локонам, которые, как я помнил, были насыщенного каштанового цвета.
Теперь всякой сдержанности пришел конец, и мы быстро вспомнили десятки и больше прошлых сцен веселья и удовольствий, которыми наслаждались вместе до Голштинской кампании, в Копенгагене, этом самом восхитительном и веселом из всех северных городов; и, под влиянием воспоминаний, его теперь увядшее лицо казалось просветлело, и часть его прежнего выражения вернулась обратно.
– Это ваше место для рыбалки или охоты, Карл? – спросил я.
– Ни то, ни другое. Это мое постоянное пристанище.
– В этом месте, таком сельском, таком уединенном? Ах! Вы стали Бенедиктинцем, влюбились в деревне и так далее, но я не вижу никаких признаков…
– Тише! Ради бога! Вы не знаете, кто нас слышит, – воскликнул он, и ужас отразился на его лице; и он убрал руку со стола, на котором она лежала, с необъяснимой нервной внезапностью, как будто к ней прикоснулись горячим железом.