Кадет
Шрифт:
Когда манифестация рабочих проходила мимо корпуса, в ясный, сверкавший снегами солнечный день кадеты открыли окна настежь, и духовой оркестр грянул и понес отважно и вольно русский гимн, и в медные торжественные звуки труб вплелись сотни молодых голосов.
– Боо-о-оже, Царя храни…
Митя, стоя у окна, обняв Лагина за пояс, пел до хрипоты. В их глазах были видны слезы, и соприкасавшиеся руки дрожали.
– Царствуй на славу, на славу нам…
– Там-там, там-там, - пели, звеня, трубы…
Толпа текла мимо, словно затканная черным туманом. Ее многоликая вражда
***
В начале ноября знакомый офицер из автомобильной роты позвонил по телефону в корпус. Его голос был тих и часто рвался.
– На Корзинкинской фабрике… Вы меня слушаете?… да-да. Собирается карательный отряд… на корпус… Весь гарнизон против вас… Дело серьезное…
Перепуганные офицеры быстро выдали кадетам отпускные билеты.
Вечером Митя и Лагин добрались до знакомого деревянного дома. Снег, мягкий и пушистый, ложился на их фуражки и плечи. Аня вышла, кутаясь в платок.
– Здравствуйте, раздевайтесь, - сказала Она.
– Только, ради Бога, тише, отец спит.
– Анечка, из Ярославля мы уже… - сказал ей Митя.
– Пришли проститься.
Снег таял на ковре. Они стояли, держа в руках фуражки. Ее лицо, такое детское и милое, стало серьезным.
Уходя, Митя чуть не зацепился за поло-кик и, оглянувшись, увил ее напряженную улыбку.
– Ничего, я писать буду, Аня, - сказал Митя.
Она посмотрела им вслед, накинула цепочку, села на край ступенек и, прижав к глазам платок, склонив голову на колени, заплакала. А потом, тряхнув головой, по-детски начала подниматься наверх через две ступеньки.
10
В Вологде Митя расстался с друзьями и залез спать на верхнюю полку. За окном шумел ветер, снежная крупа, дребезжа, била стекла. Слипались глаза. Покачивало.
Во сне он увидел солнечный Ярославль, зеленеющую набережную, странные пароходы с громадными трубами, что весело гудели, выплескивая белый пар, и гонялись по Волге взапуски. А он с Аней рука об руку. Стоят и хохочут. Как посмотрят друг другу в глаза, так сразу и смешно. На нем белая короткая гимнастерка и фуражка драгунского образца, тульей вверх. А по набережной идет хор, и все в нем кадеты и гимназистки. А голоса мужские - что колокол с медью, а женские - медь с серебром. Окружили, поют и смеются. А Мите стыдно, и чего стыдно - сам не знает. Видит, показывают все на его фуражку. Он на нее - нельзя снять. Высохла на голове и обручем села. И стыдно перед Аней, и нехорошо, и голову давит.
Митя проснулся. Фуражка налезла на лоб. Он ее сдвинул на затылок и улыбнулся глупому сну.
Было тепло. Из соседнего отделения несся женский визг, хохот и звуки гармони. Митя, зевнув, приподнялся на локте, подумал - хорошо бы воды попить, и посмотрел вниз. При свете огарка он увидел, как толстошеий матрос в расстегнутой черной куртке крутил цигарку и рассказывал что-то солдатам. Те слушали его, навалившись друг на друга. На краю скамейки сидел мужик и резал ножом хлеб.
– …А ты думал что, - сказал матрос, - шутить будем?
Мужик отломил хлеб и перекрестился.
– Эй, ты… святой!
– крикнул ему матрос с усмешкой.
– Святые теперь в вагонах не ездят,
Солдаты засмеялись.
Мужик не донес хлеба до рта, испуганно на них поглядел и что-то зашептал.
Жажда пропала. «Увидят - убьют», - подумал Митя, и холодные, противные мурашки поползли по его спине. «А как же мать и Аня?» - подумал он, и ему стало тяжело, как от страшного сна, во время которого нельзя проснуться. Он придвинулся ближе к стене и, подтянув ноги, вспоминал рассказ юнкера. Тоже будет наганом водить, а то вытащит на станции и пристрелит… Бежать надо, бежать… Сердце учащенно билось.
Вагон постепенно стихал. Четко перестукивали колеса. Напротив на полке уже храпел один, подложив под перекладину порыжевшие сапоги. Догорала свеча. Из-за подернутого веткой мороза окна лился холодный и тусклый свет. Было жутко и тяжело.
Митя знал этот путь. Один перегон остался до станции Шеломово.
Он осторожно приподнялся и посмотрел вниз. Флотский уже храпел, открыв рот. Его ноги были раскинуты, лицо замаслилось. Солдаты спали друг у друга на плече. Только один из них что-то бессвязно бормотал во сне.
Митя снял фуражку, втиснул ее в карман и поднял воротник, чтобы скрыть петлицы. Оставались вшитые в сукно погоны. Ножа не было, казенные нитки были крепки. Митя два ногтя обломал до крови, но погон не выдрал.
– Господи, помоги, - прошептал он, но слезть не решился. Опять забилось сердце. Он передохнул, просчитал в уме до трех, перекрестился и осторожно, схватившись руками за края полок, начал, как на параллельных брусьях, спускаться. Сердце нестерпимо билось, высох рот, и от напряжения заболели глаза. Когда его занемевшие ноги коснулись пола, Митя на секунду замер на месте, передохнул и направился к двери. Митя решил выскочить из поезда.
Он надавил дверную ручку, дверь приоткрылась, но дальше не пошла. Лежавший в той половине на полу проснулся и выругался. От неожиданности Митя отскочил назад, ногой задел за винтовку, и она с грохотом упала. Обессилев, он остался стоять и увидел, как матрос открыл мутные от сна глаза. Митя бросился к другому выходу.
– Стой! Ты кто?
– схватив его за рукав шинели, крикнул красноармеец.
Митя боком рванулся, сукно затрещало. Он хотел ударить держащего его красноармейца головой под грудь, но его уже схватили за поднятый воротник шинели.
– Держи! Каянная сволочь!…
– Кадет, - сказал кто-то.
Высокие люди его обступили и скрутили назад руки.
– Вот наших товарищей кадеты у Шелони обстреляли, - лениво сказал крайний бородатый солдат.
– А что же, товарищи, мы будем с ним делать?
Митю обдало жаром, горло сковало.
– Пусти-ка меня, - сказал спокойно матрос и рукой раздвинул красноармейцев. Он подошел к Мите и одернул черную куртку.
– Здравия желаю, ваше благородие, - сказал он, улыбнувшись, и неожиданно ударил Митю по лицу так, что у него мотнулась в сторону голова и лязгнули зубы. Чьи-то быстрые пальцы расстегнули его шинель и забегали по телу.