Кадеты и юнкера

Марков Анатолий Львович

Беспрерывная строевая тренировка и гимнастика всякого рода, в особенности же та «работа», которую нас заставлял проделывать старший курс, быстро превращала мальчиков-кадет в лихую и подтянутую стайку строевой молодёжи. Последние остатки кадетской угловатости сходили с нас не по дням, а по часам в опытных руках начальства, которое всё чаще стало благодарить то одного, то другого из нас за «отчётливость» и службу.

Через два месяца жесточайшей дрессировки, какую были способны выдержать только крепкие физически и морально, для младшего курса наступил торжественный день присяги. Подняв два пальца правой руки, стоял я в храме Школы среди товарищей в полной парадной форме, слушая слова старинной петровской присяги на верность

государю и родине, которую читал торжественным «медным» голосом адъютант Школы ротмистр Зякин. Почти все статьи её кончались словами «смертная казнь» и производили внушительное впечатление. Глухими голосами мы повторяли после каждого абзаца: «Клянусь, клянусь», – а затем целовали крест, Евангелие и старый шёлк штандарта с двуглавым орлом на древке, который держал штандартный вахмистр Кучин.

Получив поздравление корнетов, вечером того же дня мы впервые были отпущены в город, куда нас до присяги не отпускали, ввиду нашего «корявого вида» и во избежание поругания Школы. По традиции этот вечер юнкера проводили в цирке Чинизелли, где каждый год происходила по этому случаю неофициальная церемония.

Воспользовавшись моим первым днём отпуска, я поспешил свидеться с товарищами по выпуску из корпуса, бывшими в Михайловском артиллерийском и Павловском училищах.

Михайловцы и обстановка их училища произвели на меня впечатление настоящего храма науки, а мои давние товарищи по классу приобрели скорее вид учёных, нежели легкомысленных юнкеров. Чувствовалось, что училище живёт серьёзной трудовой жизнью, и в нём нет места показной стороне.

Павловское военное училище имело своё собственное, ему одному присущее лицо и свой особый дух. Здесь словно царил дух сурового императора, давшего ему своё имя. Чувствовалось во всём, что это действительно та военная школа, откуда выходили лучшие строевики нашей славной армии. Юнкера здесь, каждый в отдельности и все вместе, постоянно сохраняли подтянутый и отчётливый вид, точно всё время находились в строю, даже проходя в свободное время по помещениям училища, старались держать строевой шаг. Легкий запах юфти, такой характерный и приятный всякому военному человеку, здесь вполне гармонировал с общей строго-военной обстановкой. Немудрено поэтому, что в описываемое, теперь уже далёкое, время с батальоном Павловского военного училища на парадах в Петербурге не могла конкурировать ни одна из частей гвардейской пехоты, безукоризненный строй которого и все его перестроения возбуждали собой всеобщий восторг и восхищение.

Вечером вдвоём с грузином Гайдаровым мы подъехали к ярко освещённому подъезду цирка, у которого в этот день стоял усиленный наряд пешей и конной полиции. Весь первый ряд цирка и ложи цвели морем фуражек гвардейской кавалерии и элегантными туалетами офицерских дам. Все они с улыбками одобрения вглядывались в третий ряд скамей, вдоль которого алыми маками горели бескозырки юнкеров Школы.

Все знали, что перед началом циркового представления будет выполнена старая юнкерская традиция, и с любопытством её ожидали. Едва мы с Гайдаровым уселись на свои места рядом с «сугубыми товарищами», как сзади донеслась негромкая, но отчётливая команда:

– Юнкера! Встать … смирно!

Весь длинный ряд алых бескозырок и десятки офицеров и дам в ложах поднялись, как один человек. Оркестр заиграл «Марш Школы», дивные звуки которого я не забуду до гроба. В дверях входа показалась стройная фигура вахмистра Школы, замершая с рукой под козырёк. Это была освящённая годами и обычаем встреча «земного бога», в которой неизменно каждый год принимали участие не только юнкера училища, но и офицеры гвардии, бывшие в своё время «корнетами школы», специально приезжавшие со своими дамами в этот день в цирк Чинизелли…

С утра следующего дня для нас, юнкеров младшего курса, началась наша настоящая военная служба, так как с момента принесения присяги мы стали уже воинскими чинами, со

всеми из этого вытекающими последствиями. Нужно было или кончать училище и быть произведённым в офицеры, или же заканчивать военную службу солдатом с отчислением в полк вольноопределяющимся. Третьего выхода не было. Как ротмистр Шипергсон, так и г.г. «корнеты» с этого дня к нам стали относиться гораздо мягче и снисходительнее. Теперь для них мы являлись уже не случайными молодыми людьми, а их младшими товарищами, членами одной и той же кавалерийской семьи, в которой по девизу Школы, выгравированному на её кольце, представляющем подковный гвоздь с Андреевской звездой: «И были вечными друзьями – солдат, корнет и генерал». Цук хотя и продолжался, но утерял уже свой острый характер испытания и экзамена. Последний мы, по мнению начальства, выдержали с успехом.

«Царская сотня»

В 1883 году на Дону, в Новочеркасске, был «для поднятия уровня образования в среде казачьих офицеров» открыт Кадетский императора Александра III корпус. Ко времени первого выпуска из этого корпуса надлежало решить, где выпускаемые из него кадеты должны будут получить специальное военное образование. Вопрос этот был изучен в особой комиссии, и 4-го июня 1890 года состоялось высочайшее повеление, приказом по Военному ведомству за №156, от 1890 года об «учреждении в Николаевском кавалерийском училище казачьей сотни на 120 юнкеров, для приготовления их к службе в офицерском звании в конных казачьих частях». В сотню было постановлено переводить кадет, принадлежавших к казачьему сословию, окончивших курс в Донском корпусе или других кадетских корпусах, а не занятые ими вакансии предоставлять молодым людям казачьего сословия, удовлетворяющим общим условиям приёма в военные училища.

В сотню Николаевского кавалерийского училища в 1890 году были приняты только кадеты, окончившие Донской кадетский корпус, в числе 30 человек. В 1891 году вновь было принято 60, а затем с 1892 года введён полный штат. В отношении учебных и строевых занятий, испытаний в науках, поощрений, дисциплинарных взысканий, внутреннего порядка, отчисления и выпуска из училища применялся общий порядок училища с тем, что при выпуске юнкера-казаки должны были производиться в строевые части своих казачьих войск. Для юнкеров сотни сделали отдельные спальни, манеж и конюшни; что же касается столовой и лазарета, то они были общими для всего училища. Обучение юнкеров сотни возложили на казачьих офицеров, переведённых для этого в Училище из строевых казачьих частей.

Первым командиром сотни был назначен есаул Дьяков, а сменным офицером подъесаул Логинов. В начале второго года существования сотни ей были приданы ещё два офицера: подъесаул Лобачёв и сотник Галушкин, а в 1892 году пятый офицер – подъесаул Скосырский. Сотня в строевом и хозяйственном отношениях подчинялась начальнику Николаевского кавалерийского училища. В начале текущего века командиром сотни был назначен, по личному выбору государя Николая II, известный есаул Плешков, прославившийся тем, что приехал на своей строевой лошади из Сибири в Петербург верхом.

При учреждении сотни офицеры и юнкера носили форму своих войск и полков, но с 1907 года получили парадную форму гвардейских казаков; обыкновенной же формой сотни был китель с серебряным прибором и синие казачьи шаровары с красными лампасами и белым гвардейским снаряжением, то есть поясом и портупеей. Вооружение состояло из казачьего карабина без штыка, пики и шашки донского казачьего образца.

Лагерное помещение под Красным Селом с учреждением при Николаевском кавалерийском училище казачьей сотни пришлось расширить, для чего были построены три новых барака. В Петербурге же сотня была помещена во вновь выстроенном третьем этаже здания училища, в котором, кроме того, построили манеж и казачьи конюшни.