Кадеты императрицы

Монтегю Морис

Разгадка была проста: Полина пресытилась восьмимесячной любовью — самой продолжительной в ее жизни. Полина полюбила другого. В один прекрасный день она встретила графа де Семонвиля, адъютанта Бертье, пленилась его изяществом, любезностью, и с того дня для нее померкло все окружающее. Призрак принца затерялся где-то на туманном горизонте, она отвернулась от него без искры сострадания, без прощального привета, без тени сожаления о былом.

Такова была натура Полины: она всегда рвала свои связи резко и бесповоротно. Ее единственным оправданием могло служить лишь то, что, не страдая лично при этих разрывах, она не думала о том, что заставляет страдать других. Таким образом она дала отставку Канувилю, Септейлю,

Дюшану, Монтрону, Макдональду и целой плеяде других; она отшвырнула их легко и грациозно, как ненужную ветошь, без тени гнева, с безразличной улыбкой на губах.

Гранлис подвергся общей участи, но он не мог оправиться от этого удара. В нем страдало отвергнутое чувство влюбленного и громко протестовало оскорбленное мужское самолюбие.

К чему теперь успех и слава на поле битвы, к чему повышения и отличия самого императора, если во всем этом не примет участие Полина? Вокруг змеей шипела измена, и все изменяли ему: его царственная возлюбленная поразила его в сердце, а его же собственные солдаты старались прикончить его из-за спины.

Присутствие Кантекора — не только в его полку, но даже в его батальоне — яснее слов сказало Гранлису, что он продолжает находиться под надзором императорской полиции, что он — узник Фуше, без всякой надежды на освобождение… Нет, есть один шанс: смерть!

Да почему бы и не решиться на это? Что для него представляет жизнь?..

Душу молодого короля без трона неизменно охватывало тяжкое и горькое чувство, когда он задумывался над своей личностью. Что он представлял собой? Воплощенный обман… Он таился в тени, шел вне жизни, не подходил ни к какой классификации и в глазах порядочных людей являлся каким-то подозрительным авантюристом. Друзей у него больше не было, партизан тоже, если не считать Эдмонда де Тэ, упорно стремившегося к смерти. Принц не отговаривал его от мрачных мыслей; напротив, на него зачастую нападали минуты, когда он охотно последовал бы его примеру.

Прюнже и Иммармон всегда держались на почтительной дистанции; теперь же, усталые, несколько озлобленные, выбитые из обычных рамок, они скорее держались своими клятвами и приверженностью принципам трона, чем преданностью своему королю без трона.

Кроме того, графа Жана де Прюнже преследовал образ Изабеллы. Он думал, что, не вернись принц во Францию, он в настоящее время был бы счастливым супругом любимой девушки. Принц же был ему далеко не так дорог.

Что касается Иммармона, то он затаил в своей душе иные причины недовольства. Он думал о Диане д’Этиоль, которая могла бы любить его, не существуй этого фальшивого положения вещей. Он думал о семьях д’Юржель и Иммармон, живущих в Англии и открыто и честно служащих признанным принцам. Он думал о прошлом, о его традициях… Чем являлся он перед ними? Ренегатом, изменником всех партий. А какую славу, какую честь мог он извлечь из этих постоянных опасностей?.. Ведь, собственно говоря, в конце концов он в качестве солдата служил Наполеону и способствовал росту его славы. Значит…

Остальные юные офицеры, не зная настоящего облика Гранлиса, держались с ним на равной ноге, но бессознательно несколько сторонились его: он казался им не совсем понятным и слегка подозрительным.

Гранлису симпатичнее всех был Микеле де Марш, и он охотно доверился б ему; но Микеле сдружился с Мартенсаром и замкнулся в этой дружбе. Это легко объяснялось пылкой любовью, возникшей в один прекрасный вечер в Сен-Клу между Олимпией Мартенсар и Бертраном Микеле.

Это была грустная поэма любви бедного молодого «кадета императрицы» к одной из богатейших невест Франции. Он тщательно скрывал свое чувство, но оно было угадано и нашло живой отклик в девичьем сердечке. Отец, суровый финансист, держался иных взглядов, тогда как брат сочувствовал взаимному сердечному влечению сестры

и друга. В его глазах деньги не играли роли, и боевая слава стояла выше.

Теперь, в этот хмурый вечер, Мартенсар и Микеле де Марш с тихой лаской говорили об Олимпии, и ее нежный образ являлся в их глазах символом дорогой родины.

Граф де Новар скрывал под напускной насмешливостью, доходящей до цинизма, свое отчаянное положение. Его семья была разорена революцией, ему буквально ничего не оставалось как целыми днями скрежетать зубами от сознания своего бессилия и бедности. Он мечтал о победе, но в своих мечтах уделял главную роль грабежу и добыче. Его военная логика была такова: «убивать, чтобы ограбить». Поэтому он почти не принимал участия ни в жизни, ни в разговорах своих товарищей. Бывали минуты, когда он страшно завидовал, потому что большинство из них казались ему богатыми.

Невантер оставался верен себе: все его мысли сводились исключительно в галунам, султанам и фанфарам.

Орсимон уже не раз вспоминал тетушек де Ваденкур и их чудный стол, так как продовольственный паек воинов сильно пострадал и в количественном, и в качественном отношениях. Он вознаграждал себя тем, что днем и ночью составлял удивительные, изысканные меню завтраков, обедов и ужинов. Тут было все, что способно удовлетворить вкус и обоняние самого завзятого эпикурейца и сибарита. Дивные закуски и блюда чередовались с отборнейшими винами и ликерами. И когда он, нежно зажмурившись, начинал сладострастно перечислять и мысленно смаковать все эти дары искусства и природы среди своих товарищей, грустно восседавших за своей обычной трапезой, состоявшей из трех картофелин на человека, все зажимали себе уши, злились, раздражались, называли его бессердечным, извергом и утонченным жестоким мучителем.

Только влюбленные равнодушно относились к этим материальным благам и наслаждениям. Их дух витал далеко, и они игнорировали грубые запросы материи.

Рантиньи жестоко осуждал Орсимона, этого завзятого поклонника чревоугодия. Он воспевал женщину с ее чарующей красотой, воспевал мраморные плечи, золотистые локоны и стройный воздушный стан или же скульптурно строгую красоту дочерей Каина, способных соблазнить самих небожителей.

Мартенсар одобрял и то и другое, находя, что все хорошо в свое время и что при сытом желудке сердце бьется горячее…

Но все это — шутки, споры и разговоры — все это относилось к началу военных действий, когда находилось место и для шутки. В вечер же победы под Йеной (странный победный день!) «кадеты императрицы», грустные и сиротливые, сидели на постоялом дворе за остатками ужина. Царило унылое молчание.

II

В комнату молчаливо вошел офицер главного штаба, подошел к камину и стал обсушивать у огня свои промокшие сапоги. Мартенсар протянул ему стаканчик коньяку. Офицер взял его, выпил залпом, сосредоточенно поставил на стол, сказал: «Благодарю!» — и тут же добавил, словно думая вслух: «Изембург подал в отставку», — после чего тяжелой походкой вышел из комнаты. Так и осталось непонятным: зачем он, собственно, приходил? Быть может, его привлек сюда яркий свет камина, запах еды, вина?

Новар повторил:

— Изембург подал в отставку.

Это известие никого не удивило: Изембург был немецким бароном, и воевать против Германии ему было тяжело. Весьма вероятно, что и ему стреляли в спину…

Все снова умолкли. Вдали раздался сигнал горниста. Этот звук — грустный и печальный — словно призывал всех тех, кому уже не суждено являться на земле.

Невантер встал, нервно топнувши ногой, а затем, поправивши пояс, оглядел своих понуро сидевших товарищей, процедил сквозь зубы какое-то проклятие и быстро вышел на улицу. Вслед за ним вышел вскоре и Рантиньи, выколотивши из трубки золу.