Кадын
Шрифт:
А я хоть и не взяла еще в толк, о чем они, но почуяла гадкое. Еле досидела до конца, а у самой сердце в висках стучало, и ныло внутри: Согдай, Согдай! Глазами отыскивала — вдруг тут, не о ней разговор! — но не было ее.
Но вот ударил в последний раз сказитель по струнам, я тут же обернулась к сплетницам — только ни одной уже не было. И тут меня позвали:
— Ал-Аштара! — Меж людей проталкивался Талай. — Царевна! — сказал он и, схватив меня за локоть, повлек из толпы. — Беда, царевна. С Согдай беда.
«Вот оно», — поняла я. Лицо его было горькое и взволнованное,
— Упала? Убилась? — посыпались из меня вопросы, но будто против воли, внутри все твердило: не то, не то!
— Ануй людям стал рассказывать, что у него с сестрой… Что у них было… — Он мял слова во рту, не решаясь произнести, и просительно смотрел мне в глаза: вдруг догадаюсь сама. Но потом будто махнул рукой: — Что он с сестрой не раз лежал и потому знал, что не могла без меня она победить. Говорит: сил бы у нее на то не хватило. Говорил: кому, если не ему, знать, какая она наездница. Он уже многим успел о том рассказать.
Во мне сердце упало. Я поняла, о чем шушукались люди. И единственный путь для Согдай поняла в тот же миг, чтобы не принести позора в чертог Луноликой.
— Что она сейчас? — Голос мой показался мне слишком холодным.
Талай отпустил мою руку и сделал шаг назад, вглядываясь в меня, как в незнакомку.
— Царевна, ты же понимаешь, что это ложь, ты не можешь верить, это клевета, царевна! — заговорил он быстро.
— Ануй потерял сегодня честь, а Согдай — долю. Что она сейчас?
— Лежит в моем шатре. Ее мать с младшими в стане, она у меня живет. Я могу провести тебя. Я связал ее, царевна. Она хотела убить себя. Говорит, что Луноликой матери девы не живут после такого позора.
— Она права, но ее посвящение не закончено. Передай ей, что я освобождаю ее от обета. Пусть живет. Передай, что я буду просить отца найти ей хорошего мужа. Это все.
Я замолчала. Талай смотрел на меня странно — впервые смотрел, как на властелина, а не на девочку. С недоумением, горько.
— Поверь, Талай, это все, что я могу теперь для нее сделать.
Я хотела сказать это мягче. Но вышло плохо. Я сама не знала, как себя в тот миг вести.
— Ты не пойдешь к ней, царевна? Ты можешь сказать это ей сама.
— Нет. Я не смогу сказать этого ей, ты сделаешь лучше. Она не просила тебя что-то мне передать?
Он молча мотнул головой.
— Я не думал, что ты поверишь, царевна, — сказал он горько.
— Я не верю, Талай. Ты можешь сказать ей об этом. Но люди поверят и будут помнить. Дурная память живет долго, и я не могу привести ее за нами в чертог Луноликой.
Он молчал, на меня не глядя. Люди разошлись, сказителя тоже не было. По поляне гуляли в темноте пары, слышались песни, смех, беготня. Все мне казались счастливыми и беззаботными. Не такими, как я.
— Наверное, ты права, царевна. Я завтра пойду к царю, буду просить разрешить мне бой с Ануем. Если оставить его слова без ответа, люди сочтут это правдой.
Я кивнула. Я чуяла, что больше нам не о чем говорить, но хотела побыть с ним еще. Мы стояли в темноте, не глядя друг на друга, и я подумала тогда, что мы впервые наедине и больше, верно, не увидим друг друга. Однако
И мне вспомнились наши с ней вечера, теплая, тихая дружба и ощущение тайны, что нас объединила, — и только тут сумела я понять, что это была за тайна: глубинное чувство любви мы носили с ней вместе. Моя любовь к ее брату на нее саму падала, как отсвет. А ее любовь к Аную была, догадалась я, хотя не смогла бы понять как, но все — и разговоры ее, и намеки, и смущение — говорило за то. И если Ануй знал это, догадывался, тем больнее и горше должно быть моей Согдайке его предательство.
Я подумала так — и хотела пойти к ней, утешить, уже потянулась было к Талаю, чтобы сказать: «Проводи к сестре», — но встретила его глаза в темноте, такие знакомые, и отшатнулась. Словно со стороны увидала нас: а вдруг догадался бы кто о чувстве, что даже от себя я скрывала? Нет, прячь, прячь ото всех хвост, лиса! Без того много толков про мою у него учебу. Уж лучше мне не видеть его вовсе, уж лучше не появляться на людях с ним!
— Ты передашь все сестре? — только и смогла я вымолвить.
Он кивнул.
— Прощай же.
Я развернулась и бегом пустилась прочь.
«Долг, доля да совесть», — стучало в висках, и слезы закипали у меня на глаза.
Долг, доля да совесть — все, что у меня есть. Я воин Луноликой. Не дева. Не человек.
Грудь схватывало болью.
Но мне тот праздник еще не все преподнес подарки. Задыхаясь, пытаясь удержать горячие слезы, со смущенным сердцем и дурной головой бежала я в темноте. Ноги вывели к царскому шатру. Возле костра сидели люди из нашего стана. Еще издали я узнала голос Ильдазы. Она смеялась и шутила. Ак-Дирьи отвечала ей, а другие хохотали.
— И вот что я думаю, подружка: разрешают ли Луноликой матери деве спускаться в стан, на парней хоть бы издали посмотреть? — громко и весело говорила Ильдаза. — Наверное, разрешают, иначе с чего бы охотники складывали сказки про Лесную Деву, что зимой преследует их — и во сне, и в яви? Верно, и мы с тобой, подруга, будем так, по деревьям, из-за камней на охотников охотиться.
Новая волна хохота охватила людей, когда Ильдаза вдруг стала изображать, как выслеживает кого-то из-за ствола дерева. Лицо ее, еще в краске, которая особенно ярко выделялась при свете костра, было так серьезно и в то же время так смешно, что напомнило мне Ануя в доме Антулы. Сама вдова тут же сидела, улыбалась со всеми, и это совпадение еще сильней меня поразило, и самой мне непонятная ненависть вдруг взметнулась в сердце.
Ильдаза лицом изменилась, как увидала меня. Люди потом говорили, что была я бледна, будто встретила ээ-борзы. Я же помню только, как Ильдаза мне сказала: «Э, верно, царевна с дурными вестями идет», — после чего я стала говорить и говорила без умолку. Слов тех в памяти не осталось — очень хотела их позабыть. Всю свою усталость от этих шуток и разговоров, все раздражение на Ильдазу и Ак-Дирьи, всю боль за Согдай и потерю Очи, всю ненависть на людскую злобу и зависть — все это я в свои слова тогда вложила.