Кафе смерти

Издательство Азбука®

Наша дорога заветрилась, покрылась морщинами, согнулась пополам. Мы приедем завтра. Я веду машину, позднее утро, холодный воздух поднимает волосы, дергает, злится, как озлобившийся старик. Посматриваю то на нее, сидящую справа, то вперед, и обе картинки сходятся в одну. Одна: низкое небо, тусклые, будто замазанные белилами цвета, серые комья земли, потом – поле и уходящая в черный полоска леса на горизонте. И вторая: россыпь родинок у нее на шее, как у меня. Как у Лизы. Такие же, как у нашей мамы на засвеченной

летней карточке, на которой ей, как мне сейчас, – чуть больше тридцати.

Посмотреть на зимний кружок солнца дольше нужного, закрыть глаза, и в темноте проступит белый шар. Одно просвечивает сквозь другое. Машина, ее маленький локоть в треугольнике зимнего света.

Мы позавтракали яичницей с кучкой пережаренного коричневого лука. Официантка принесла белый кофейник с потрескавшимся носиком и ушла за чашками. Вся она была перетянута: тесемками фартука, резинками белья под платьем в желтый горох, облегающем крупные бедра. Дверь на кухню хлопнула, и через пару секунд мы услышали позвякивание. На мгновение показалось, что это дребезжание доносится изнутри ее перетянутого тела, что где-то там священная пустота без запахов и вкусов, и в этой пустоте белая фарфоровая чашечка нетерпеливо подпрыгивает на блюдце.

В машину мы взяли пару промасленных кульков, густо пахнущих сыром. С самого завтрака мы не разговаривали. Руль нагревался под моей ладонью, ладонь потела, я чувствовала, что на рубашке, прилипшей к спине, расходятся влажные пятна.

Запах сыра смешался с потом, с задних сидений тянуло кислым. Мы обе зачем-то тащили домой своих мертвых, они забились в багажник, утрамбовали белые лица в бардачок, разложили тела по свободным местам. Если бросить взгляд в зеркало заднего вида, там окажутся знакомые подернутые белой пленкой глаза. Но я не буду.

Я уже почти поняла: от мертвых не избавиться. Просто живых должно быть больше.

Зачем-то побежала к закрывающимся дверям лифта, зачем-то крикнула: подождите! Успела. Библиотека старая, обшарпанная, а лифт новенький, даже зеркало целое. И никаких засохших подтеков слюны, как в моем. Я зашла, мальчонка справа отшатнулся. Медленно опустила подбородок и принюхалась – нет, вроде не пахну. Загорелась кнопка третьего этажа, все вышли, и я заметила, что мальчик на самом деле девочка, коротко стриженная, невысокая, в слишком большой для нее одежде. Она мельком глянула на меня и улыбнулась. Знакомое лицо.

Я не собиралась ничего рассказывать. Не собиралась, когда проснулась утром, посмотрела в окно и обнаружила там все тот же старый и мокрый октябрь. Не собиралась, пока медленно и тщательно, как и всегда, чистила зубы, пока снимала когда-то белую, а теперь желтоватую ночнушку, неудобно, через голову, задевая очки. Думала, что приду помолчать, посижу где-нибудь в углу. Я, кажется, вообще не понимала, зачем туда иду.

А угла и не оказалось. Стулья стояли кругом, как у анонимных алкоголиков. Тут не спрячешься, все равно придется на кого-то смотреть. Напротив сидел грузный мужчина, полоска его белого живота между футболкой и джинсами разглядывала меня в ответ. Я отвернулась и зацепилась взглядом, точно крючком, за девочку-мальчика – свежее, плотное яблочко; когда в такое впиваются зубами, слышен приятный звонкий хруст разрывающегося яблочного тела.

Когда-то я вышла на кухню – другую кухню и в другом

доме, маленькую, с линолеумом, зеленым гарнитуром и Иисусом Христом на стене – посмотрела в глаза маме. А глаза-то постарели. Вот так, в один день. Я хотела написать об этом сестре, но не стала. Теперь каждое утро после того, как почищу зубы, я внимательно рассматриваю свои глаза. Иногда кажется, что в зеркале кто-то другой. Из школьных лет я почти ничего не помню, но иногда всплывают обрывки, вот, например: некоторые животные могут посмотреть в зеркало и понять, что перед ними отражение. Это значит, что у них есть сознание. А где сознание, там и бессмертная животная душа. Я смотрю в зеркало каждый день и уже почти не узнаю того, кто смотрит на меня оттуда.

Я не собиралась ничего рассказывать, но мама сама присела на соседний стул. Я смотрела на девочку с молодыми глазами. И старалась не глядеть на сидящую рядом маму – с глазами старыми, будто на иконе кто-то замазал лицо Богородице белой краской.

– Ну что, начнем, пожалуй? – (У женщины на груди бейджик, не разглядеть, что написано. Видимо, главная тут.) – Кто сегодня первый раз в кафе смерти?

Девочка подняла руку, следом я и мужчина с животом.

– Трое! – И она пересказала то, что я уже прочитала в брошюре.

Это не секта и не группа поддержки. Это место встречи людей, которые хотят поговорить о смерти. Хочу ли я говорить о смерти? Я скосила глаза вправо – мамы не было. Женщина с бейджиком тем временем закончила представление и задала всем вопрос: что такое хорошая смерть?

– Главное, в штаны не надуть, – ответил мужчина с животом.

Время шло, я сидела молча, слушала, чесалась, закидывала ногу на ногу. Говорили о достойной и недостойной смерти. Тот, с животом, шутил, но как-то натянуто, так, что всем все было понятно. Часы отстукивали свое, в комнате становилось душно. Воздуха хотелось, как холодной воды. Мама больше не появлялась.

На улице уже стоял вечер, когда мы закончили. Я закурила и кивнула девочке, которая вышла из библиотеки, закутавшись в легкую куртку.

– А что там было на стуле? – спросила она.

Сигарета упала, и я вздрогнула. Может, наоборот – я вздрогнула и она упала. Шикнула раз и затихла в луже. Девочка смотрела на меня спокойно и чисто, мне даже показалось, что на меня так уже смотрели когда-то, но очень давно.

– Где?

– На встрече, вы всё косились на пустой стул.

– Мама. – Я сама удивилась своей откровенности.

– Понятно.

Надо же.

С Кариной мы познакомились, когда мне было лет шесть, а Лизе – десять. До школы мы жили на Должанке в летнем домике знакомых отца. Сосновые иголки мешались с песком, ветви облепихи опускались к земле под весом ягод, полоска земли сужалась, пока от нее не оставался только узкий песчаный проход – коса. Песочная косичка, как бы дернуть за нее. Наши матери понемногу превращались одна в другую, одинаково медленно вытирали испачканные в тесте руки о передник и звали нас Каринка-Маринка. Первый раз в жизни меня увело в сторону, оторвало от старшей правильной Лизы, прибило к другой воде. Я больше не была довеском, не была: Лиза, возьми с собой Марину – была частью чего-то нового, блестящего, пахнущего орехом и конфетами, копающегося со мной в земле, с хохотом убегающего от червяков, зажатых у меня в кулаке.