Кафе смерти

Линская Анна

– Найдешь птицу, найдешь и ребенка, – сказала Ри, и женщина, сидящая напротив, перестала зевать.

Слова сами складывались в нужные сочетания, Ри говорила быстро, легко, про кролей с тремя лапами и черепах с восемью глазами, советовала носить на груди мешочек с солью и кошачьим усом, а под подушку класть сухую ягоду шиповника и вилочковую птичью кость. К ней в шатер выстроилась очередь, дети тащили за руку мам, день прошел быстро.

Она откинулась на спинку стула. Ноги гудели, как от долгой ходьбы. И еще – казалось, что с того момента, как она вышла из вокзала в дома, стройку, людей с кофейными стаканчиками, бездомных собак и весь остальной город, до этой самой минуты,

в которую она потерла глаза и вспомнила про синюю подводку, должно быть теперь размазанную по всему лицу, – прошла вечность.

В шатер кто-то вошел, и она открыла глаза. В полутьме стояла женщина. Оглядывалась.

– Добрый вечер, – понизив голос, сказала Ри. – Садитесь, пожалуйста.

Женщина опустилась на стул. Ри глянула на нее и вздрогнула. Волосы, глаза, главное – россыпь родинок на шее слева, все как на фотографии. Внутри все сначала похолодело, а теперь наоборот, будто налилось кипятком. Она наклонилась было, чтобы приподнять полог шатра, но тут же поднялась. Перевела взгляд на шар и попыталась вспомнить хоть что-то из подсказок с распечатки.

– Марина? – вырвалось.

– Что? – (Кажется, улыбается.)

Откашлялась и, не поднимая глаз от шара:

– Ваше имя – Марина.

– Нет. – Женщина рассмеялась сипло, как будто разломала ветки для розжига. – Промахнулись.

Она подняла глаза – волосы, родинки, глаза, все растворилось.

– В самом ближайшем будущем вас ожидает приятный сюрприз, – сказала Ри и добавила: – А в прошлой жизни вас звали Марина.

* * *

Глупо, конечно, получилось.

Ри казалось, что вся эта ссора, и штора, сорванная с карниза, и несколько секунд, в которые она только и могла, что тяжело дышать и смотреть на маму, пока у той с лица стиралась злость и появлялась собачья какая-то обида в глазах; Ри казалось, что эта ссора впервые в жизни только ей и принадлежит. Только ей, только ее. В поезде она стояла с прямой спиной у окна в коридоре и представляла, что кто-то сейчас выглядывает из купе и смотрит на эту ее прямую спину, на волосы, додумывает ей историю. Одна шла по улице в Москве, одна поднималась по лестнице, одна заходила в квартиру – свою.

А потом поняла, ссора эта была единственным возможным продолжением ее жизни, и не было в ней ничего нового. Хотела выпрыгнуть из колеи, но только глубже в нее вошла. Было утро, Ри смотрела в потолок. Если сощурить глаза, не будет видно пятен, потолок – пена на горячем молоке. Почти даже запахло коровьим телом… и завибрировал телефон.

Ри перевернулась на бок. У них есть договоренность. Звонки в нее не входят, только сообщения, раз в неделю. Телефон завибрировал снова, но ненадолго. Захотелось вдруг – на секунду, не больше, будто кто-то приложил на мгновение к животу льдинку, – захотелось, чтобы не было никакой договоренности, чтобы мама была мамой, чтобы схватила за шкирку и потащила с моря домой.

Но дома нет больше, и моря тоже.

Глава 3:

Октябрь. Ри

Лето в Москве закончилось. Перепрыгнули через сентябрь-лужицу и приземлились в октябре, теплом, будто только что вынутый из духовки хлеб. Надавишь – сомнется, через пару секунд расправится. Ри казалось, что она сама такой хлеб, только вот расправиться все никак не получалось.

Мама делала хлеб сама. Румяный, воздушный, откусишь корочку – кусок лета жуешь. Куда ты всухомятку, хватает из рук буханку, отрезает ломоть, мажет маслом, наливает холодный компот и выгоняет из дома.

Двор небольшой и узкий, как коридор. Мимо

главного дома, времянки с погребом, через курятник, старую шелковицу – и упираешься в ровный квадрат огорода, на котором работал дед, пока не умер. Теперь огород стоял заросший, одинокий, без деревьев, открытый любому прохожему. Деда она помнила плохо. Мама рассказывала, что он посадил ту самую шелковицу, когда ему было десять лет.

Мужчин вообще было немного в жизни Ри. Их всех она могла разложить на несколько простых составляющих. Короткие списки. Огород, велосипед, шелковица – это дед. Поезда, машины, щетина – это отец. Пустые бутылки, собаки, грязные штаны – это мамин троюродный брат, муж тети Светы. Мама и тетя Света были единственными на улице с мужьями. Ри знала, что мама этим гордилась. Тетя Света тоже, поэтому и не выгоняла маминого брата, даже когда тот ложился спать, не дойдя до дома, прямо в пыльную траву у забора.

С женщинами сложнее. Женщин Ри не могла уместить в списки, как ни пыталась. Она думала об этом, когда выходила во двор со стаканом компота.

Со всех сторон сбегались галдящие цыплята. Цыплята – тоже мама. В тот год она решила вывести несколько, но что-то пошло не так и теперь по двору бегало штук двадцать желтых комочков. Ри осторожно пробиралась в сторону времянки, у которой еще стояла летняя кровать. Птенцы путались под ногами, щекотали лодыжки и норовили попасть под пятку.

Летом мама разрешала Ри спать прямо на улице. В доме гасили верхний свет, она приходила ее поцеловать, поддавалась на мам, ну полежи со мной хоть пять минуточек, и засыпала до утра. Тогда Ри осторожно, чтобы не разбудить, накрывала ее своим одеялом, прижималась к теплому боку и долго лежала в летней темноте с открытыми глазами. Вдыхала ночной двор, сырую землю, сладкую шелковицу, горечь зелени с супной грядки. Смотрела на небо, обычно затянутое облаками, но иногда – распахнутое, глядящее в ответ на Ри сотней маленьких звездных глазок. Слушала мамино ровное дыхание и пыталась под него подстроиться: вдох-выдох, вдох – слишком долгий – выдох. Быстро начинала задыхаться и принималась просто считать. И на каждой долгой паузе внутри скреб чей-то тоненький голосок: мама обязательно задохнется, задохнется, слышишь, какая долгая пауза, задохнется, просто не сможет сделать следующий вдох – и все. Что ты тогда будешь делать?

Страх маминой смерти был как зыбучие пески, про которые как-то рассказал муж тети Светы. Он присел рядом с ней на корточки, от него пахло кисло, как из пасти соседской собаки.

– Зыбучие пески, – он покатал во рту слюну, – знаешь, че такое?

Ри покачала головой.

– Они тебя засасывают, не можешь вытащить ногу. И вторую не можешь. По щиколотку, потом по колено.

Тут он сделал паузу и нажал на ведерко рядом с Ри. Оно со скрипом погрузилось в песочницу.

– Чем больше рыпаешься, тем больше в песке. По пояс, по грудь, по под-бо-ро-док, – он сделал паузу, – а потом всё.

Ри не смогла заплакать. Стояла почти не дыша, потом развернулась и медленно пошла домой. Зашла во времянку и просидела до вечера на холодном полу.

Бывало и по-другому. Ехали на море. Мама несла сумку с кругом, нарукавниками, яблоками, бутербродами, чаем, полотенцами. На ее голом плече краснели полоски от ручек. До пляжа добираться полчаса, пешком до маршрутки, на ней до палаток. Идти вдоль лавок с газетами, бочек с квасом, кафе с пластиковыми стульями и зонтами «Кока-кола», вытряхивать песок из шлепок, оглядываться на мороженое в пластиковых шариках, похожих на апельсины, ждать, пока мама остановится у нужного места.