Кафетерий для спецназа
Шрифт:
«В хижину ввела, а не верит? Стесняется?»
Пришлось — по обычаю, негоже в доме хозяйку обращением опережать — выйти за дверь, принять облик, наделенный речью, и предупредить:
— Я уйду, когда ты пожелаешь. Если не ко двору — только скажи.
Лисица помахала хвостом, внимательно осмотрела Тарлаха, и ушла спать на лежанку возле холодной печки.
«Как это понимать?»
Потянулись дни странного сожительства. По вечерам Тарлах обращался в волка, охотился, приносил добычу лисице, сам доедал, что оставалось. Днем наводил порядок в хижине — выскоблил стол и полы, поганя драгоценный нож, вычистил печку и укрыл крышу свежими вязанками камыша с ближайшего болота. Лисица принимала его заботу снисходительно.
Лисица не обращалась ни днем, ни ночью — Тарлах нарочно не спал, подсматривал. Что ей было не по душе? Тарлах себя красавцем не считал, но до войны волчицы в его сторону посматривали. Высок, силен, шерсть и волосы черные, глаза, как у всех волков-оборотней — желтые. Нос, правда, сломан, но чутье-то не пропало, а с маленькой горбинки воду не пить.
Тарлах измаялся, гадая да раздумывая. И — незаметно, не считая дней — прожил в хижине почти до Сретения. Как узнал? Очень просто. За неделю до Дня Преломления Хлеба к лисице потянулись ходоки. Первым явился неуклюжий медведь с корзиной медовых кексов. Долго бродил по поляне, смотрел на лисицу, бурчал: «Мне бы про свадьбу спросить…» Так и ушел не солоно хлебавши, а корзину забирать отказался. Медовый дух пропитал все углы, заставлял Тарлаха давиться слюной и трогать пальцем каменеющие крошки. Вслед за медведем явилась румяная девица, принесла арбуз, горячий каравай и рассыпчатое печенье. Спрашивала лисицу о зиме — суровой ли будет? Продавать ли излишки сушеной рыбы или оставить, чтобы не протянуть ноги от голода? Девица тоже наотрез отказалась забирать дары, и каравай остался лежать на холодной печке, дразнясь и черствея. Когда наутро после девицы пришли два лиса с очередным вопросом, и положили на лавку абрикосовый пирог, а под лавку — мешок картошки, Тарлах заподозрил, что охраняет логово провидицы.
Он осторожно расспросил дарителей и убедился в своей догадке. Люди, лисы, медведи и волки шли к Сивилле, предсказательнице погоды и урожая, умеющей перевести в слова волю Хлебодарной.
И страшно стало — а вдруг Сивилла не только предсказательница? А если она Тарлаха для развлечения приворожила, чтобы заполучить бесплатного сторожа? Или неудачно отдачу от какого-то проклятья скинула? Теперь и сама перекинуться не может, и Тарлах привязанный рядом мается.
Ко дню встречи богов Тарлах понял, что прежние муки гроша ломаного не стоили. Хлебодарная ли пошутила, Камул ли подтолкнул, но ни Тарлах, ни волк не могли найти себе места. К лисице тянуло как магнитом, а та отбегала, отмалчивалась. Не прогоняла, но и не позволяла к себе приближаться. И не превращалась. Это было оскорбительно. Как плевок в лицо. Выбрала — пусть на раз, не навсегда — прими, как полагается. Не хочешь? Лязгни зубами, зарычи… много способов прогнать.
Уйти бы, сбежать, забыв и хижину, и Сивиллу… Тарлах сто раз собирался: прятал нож, подхватывал мешок, доходил до дороги и возвращался. Напоминал себе, что слишком долго нюхал хлеб у братнева очага, изгрыз душу обидой. А если его Камул на охрану хижины поставил? Как распознать волю бога, когда провидица молчит?
В День Преломления Хлеба лисица затянула протяжную горловую песню-призыв, Тарлах собрал волю в кулак, обратился, поймал и принес зайца. Он бросил добычу возле порога, и решил проявить твердость: войти в хижину, обмывшись дождевой водой из бочки, на двух ногах, расстелить простыню на лежанке, взбить подушку и сказать Сивилле: «Или обращаешься, или никак».
Страдания спутали и мысли, и нюх. Как Тарлах ухитрился не заметить котов, подпустить
Грех кровь в такой день проливать? Плевать! Пусть хоть трижды проклянет Хлебодарная, пусть косо посмотрит Камул, лишь бы провидица цела и невредима осталась. Тарлах жалел о невозможности взять нож в руку, но перекидываться не решался — двуногое тело уязвимо. Полоснут когтями по яйцам и в хижину пройдут.
Он расправился с последним врагом в сумеречный час, когда в городах и селах отзвучали здравницы Хлебодарной — сломал лапу, столкнул на траву. Коты — потрепанные, покалеченные — подобрали валявшиеся на поляне тела и убрались восвояси. Волк развернулся, подмял под себя лисицу — победа опьянила, подтолкнула к вседозволенности. Зубы сомкнулись на холке, наткнулись на металл. Пелена перед глазами чуточку рассеялась. Волк недоуменно замотал головой. Металл? Цепочка? Откуда? Сколько раз шерсть чесал, ничего на шее не было!
Лисица вывернулась. Зеленые глаза замерцали, как изумруды из королевской сокровищницы — по правде говоря, царских изумрудов Тарлах никогда не видал, но любовная горячка заставляла мыслить красивостями. Волк тронул цепочку носом. Удивился: «Греется!» Прикусил, кроша зубы, пытаясь разгрызть. Лисица заскулила — тонко, жалобно, словно просила оставить ее в покое. Волк еще сильнее вгрызся в цепочку. Чаши весов заколебались, но зубы выдержали, первым сдался металл.
Всё произошло одновременно. Нагревшаяся цепочка упала на пол, раскалилась докрасна, выжгла корявый знак на досках. На волка навалилось довольно-таки тяжелое двуногое тело. Тарлах так удивился, что не сразу превратился: сидел на полу, смотрел на красивую Сивиллу и восторженно стучал хвостом. Та что-то сказала, вроде бы, поблагодарила, но Тарлах, наконец-таки, встал на ноги и ничего слушать не стал. Впился в губы, забирая плату поцелуем, коснулся пышной груди и пропал.
Да!
Сивилла ответила на поцелуй, увлекла его на лежанку. Тарлах накинулся на нее со всем накопившимся волчьим пылом, добился горловых стонов, сладкой судороги, и сам обмяк, надеясь, что угодил. Что Сивилла его не прогонит.
Отдышавшись, они устроились со всем возможным удобством, понежились в истоме. Сивилла задремала, а Тарлах глаз не сомкнул: любовался красивым, правильным лицом, пересчитывал веснушки, сдерживался, чтобы не вылизать сомкнутые припухшие губы. Пусть его лисица отдохнет. Добрее будет.
Проснувшись, Сивилла пошевелилась, потянулась. Тарлах тут же приник губами к ее уху, зашептал:
— Люб? Оставишь пока?
— Оставлю, — улыбнулась она. — Ты же с меня проклятье снял. Как такого полезного волка не оставить?
Три счастливых дня промелькнули, как один миг. Двуногие намиловались, волк поохотился, принес к порогу хижины богатый выкуп — косулю. И смиренно позволил лисице пообедать печенью, хотя сам ее очень любил.
На косуле счастье и закончилось. Утром, пока Тарлах дрых без задних ног, Сивилла забрала половину туши и куда-то ушла. Можно было пойти по следу, но волк отказывался покидать хижину. Сюда лисица точно вернется, а в лесу, если разминешься, придется потом петлять.
К обеду и Тарлах, и волк измаялись. А Сивилла вернулась, как ни в чем не бывало — еще и расхохоталась, услышав обиженный вой. Поставила на стол мешок и соизволила объясниться:
— Столько мяса нам все равно не надо. Копти, не копти, по жаре пропадет. Я его в деревне на хлеб и арбузы поменяла. Завтра пойдем на бахчу, еще спелых арбузов возьмем.
И точно. От мешка чарующе пахло хлебом. Тарлах отвернулся, когда на стол лег поджаристый каравай. Мало ему было мучений, когда медовые кексы и пирог на всю хижину пахли? Только-только зачерствело и чуть-чуть выветрилось, и, вот тебе, снова!..