Кахатанна. Тетралогия

Угрюмова Виктория

И рука у нее не дрогнула. Их было слишком много, тех, кто пожертвовал жизнью ради нее...

А талисман Джаганнатхи все это время что-то говорил, испуганно верещал; и когда Каэ увидела, что вверх по склону лезут свежие воины Чаршамбы, она решительным движением надела талисман себе на шею.

Талисман обещал ей могущество и силу, и он дал их.

Никогда хассасины не забудут этого жуткого боя. Никогда Харманли Терджен не рискнет до конца поведать своим детям и внукам, что же случилось на вершине медово-желтой горы Нда-Али, что произошло с его богоравным повелителем и как он

сам стал калекой... И как выжил, тоже не расскажет.

Со страшным, звериным воем, напугавшим сангасоев не меньше, чем хассасинов, Каэтана вылетела из-за камней, приземлившись в самой гуще нападающих. Чаршамба чуть не взвыл от радости, когда увидел, что добыча сама пришла к нему: только протяни руки и возьми; но радость закончилась так же быстро, как и началась.

Если смерть принимает иногда человеческий облик, чтобы прогуляться под руку с такими красавцами, как Тиермес и га-Мавет, то на сей раз она воплотилась в Кахатанну. Жуткий смерч, смертоносный, свирепый и беспощадный, врезался в ряды Безумных хассасинов, и они и вправду стали безумными от того кошмара, который распахнула перед ними бездна ее ненависти. Когда Истина ненавидит кого-то, это по-настоящему страшно. Когда Истина мстит, то весь мир участвует в ее мщении.

Казалось, что сама Нда-Али вдруг раздумала стоять на месте, быть неживой и неподвижной, носить на себе людей. Никогда Такахай и Тайяскарон не проливали столько чужой крови. Она рубила и колола, она истребляла противника с такой неистовой силой, что вскоре только лужи дымящейся крови да тела поверженных рыцарей предстали взгляду сангасоев. А она, неотвратимая как сама судьба, приближалась к застывшим от ужаса Чаршамбе Нонгакаю и Харманли Терджену.

Король и Старший магистр не верили своим глазам: где-то там, выше по склону, сангасои добивали остатки отряда Барат Дая, разгромленного этой взбесившейся ведьмой. И Чаршамба впервые в жизни подумал, что с богами шутить опасно.

Харманли едва успел затащить своего повелителя в седло и хлестнуть его коня плетью. Сам он скакал на полкорпуса сзади, то и дело оглядываясь.

– Она догоняет? – прохрипел, задыхаясь, Чаршамба.

– У нее нет коня, – неуверенно крикнул Терджен.

И в этот миг страшный свист пронесся над горой. Ворон неуверенно заржал, выбил копытами дробь по камням и помчался к своей хозяйке. Как ни страшна она была, залитая кровью, с лицом, искаженным горем и гневом, для коня она оставалась его госпожой. Каэ взлетела в седло с легкостью птицы, срывающейся с края уступа, чтобы спокойно парить в небе, и прошептала:

– Ворон, ну!

Конь с места пошел галопом, и вскоре одинокие фигурки двух беглецов стали приближаться... Харманли Терджен успел выхватить меч до того, как безжалостный клинок Такахая отрубил ему правую руку, и Старший магистр с криком покатился из седла, сброшенный с коня чудовищным ударом. Так бьет только молот Курдалагона... А Каэтана привстала на стременах, затем уперлась ногами в спину Ворона и на всем скаку прыгнула, стараясь дотянуться до Чаршамбы. Король шпорил своего коня так, что бока несчастного животного были изодраны в кровь, а на губах лопалась пузырями розовая пена.

Чаршамба успел рассмотреть ее вблизи и с

ужасом понять, что она совсем еще юная, маленькая, хрупкая. Ему было невмоготу поверить, что сейчас от рук этой женщины он может умереть. Король недаром слыл одним из лучших воинов королевства: он схватил Каэтану за длинные волосы и потащил вперед, стараясь сломать ей шею. Он был силен, потомок Нонгакаев, и не раз сворачивал шеи быкам. И он не сразу понял, что женщина просто хохочет и талисман Джаганнатхи болтается на цепи, свисая прямо перед его носом. Чаршамба молниеносно схватил его, пытаясь сорвать с груди богини...

Он был уверен, что его движение невозможно даже заметить.

Но рука, пойманная маленькой ладонью, отозвалась жуткой болью, дробясь, как в тисках. И Чаршамба кричал, кричал долго и протяжно до тех пор, пока Каэ не вонзила клинок ему под левую лопатку и тот, дымясь, не вышел из сердца.

– Ты понимаешь, что произошло? – спросил Магнус у Куланна. – Талисман не должен был подействовать на нее. Это же магия, а магия на нее не распространяется.

– Талисман Джаганнатхи, – вмешался в разговор Тотоя, – это источник силы и энергии. Она просто зачерпнула оттуда силы, вот и все.

– И что теперь?

– Теперь она может стать самым страшным Злом в нашем мире, и не только в нем. Единственное, на что я надеюсь, – она сумеет избежать искушения.

– Зачем она надела его? – в отчаянии спросил Номмо.

– У нее не было другого выхода. – Римуски выворачивал огромные камни, заваливая ими тело пса.

– Ей пришлось убить Тода, – сказал Барнаба. – Я сам видел. А после этого она как с ума сошла. Нацепила побрякушку и пошла мечами косить.

– Это было страшно, – согласился Куланн. Он обвел глазами поле битвы. Поле избиения хассасинов.

– Страшно... – повторил, содрогаясь от увиденного.

– Она возвращается, – тронул его за руку Могаллан. – Я уже вижу ее.

Куланн не повернулся, но напрягся так, что огромные мышцы взбугрились под его опаленной кожей с потеками крови.

– И что?

– Идет пешком, – докладывал Могаллан, – коня ведет в поводу. Талисман, наверное, на ней – что-то блестит. А в руках несет какой-то мешок.

– Солнце заходит, – невпопад заметил Номмо.

* * *

Она несла отрубленную голову Чаршамбы Нонгакая.

Заходящее солнце поглаживало лучами обожженную кожу Нда-Али, окрашивая ее в ровный розовый цвет. Талисман Джаганнатхи полыхал алым на вздымающейся груди великой Богини Истины. Она тяжело вскарабкалась по осыпавшимся камням, выбралась на площадку перед пещерой и швырнула голову Чаршамбы в ее распахнутую пасть. Затем села на какой-то особенно неудобный камень и уронила голову в ладони.

Друзья осторожно окружили ее, с опаской поглядывая на талисман. Но Каэ никого не видела. Она оплакивала тех, кто уже никогда не откроет глаза, не сможет заговорить. Тех, кто погиб в Хартуме, в океане Локоджа, на горе Нда-Али; павших в Джералане и разбившихся в горах Онодонги. Она оплакивала их, а слез все не было.