Как аргонавты в старину
Шрифт:
– Насчет трехсот тысяч поручиться не можем,- сказали они ему как-то утром, за завтраком, перед тем как идти на работу.
– Ну, а как насчет ста тысяч. Старый Герой? Заявка тут примерно того стоит, россыпь, что ни говори, богатая, а участок тебе уже застолбили.
– Спасибо, ребята, большое вам спасибо,- отвечал старик,- могу сказать одно - сто тысяч для начала неплохо, даже совсем неплохо. Конечно, я на этом не остановлюсь и свои триста тысяч добуду. Ведь я затем сюда и ехал.
Ребята посмеялись, похвалили его упорство,
– Почем знать, может, вон под той горкой, - сказал он, указывая на заснеженный склон холма по другую сторону ущелья,- мох растет прямо на самородках.
Больше он ничего не сказал, но, по мере того как солнце подымалось все выше и дни становились длиннее и теплее, все чаще поглядывал через ручей на характерный сброс посредине склона. И однажды, когда снег почти всюду стаял, Таруотер перебрался через ручей и поднялся к сбросу. Там, где солнце припекало сильней, земля уже оттаяла на целый дюйм. И вот в одном таком месте Таруотер стал на колено, большой заскорузлой рукой ухватил пучок мха и вырвал его с корнями. Что-то блеснуло и загорелось в ярких лучах весеннего солнца. Он тряхнул мох, и с корней, будто гравий, на землю посыпались крупные самородки - золотое руно, которое оставалось теперь только стричь!
У аляскинских старожилов еще свежа в памяти золотая горячка лета 1898 года, когда из Форта Юкон на новооткрытые прииски Таруотера хлынули толпы народа. И когда старый Таруотер, продав свои акции компании Боуди за чистые полмиллиона, отправился в Калифорнию, он до самой пароходной пристани Форта Юкон ехал на муле по великолепной новой тропе с удобными трактирами для проезжих.
На борту океанского парохода, вышедшего из Сент-Майкла, Таруотер за первым же завтраком обратил внимание на скрюченного цингой седоватого официанта с испитым лицом, который, морщась от боли, подавал ему на стол. Но только еще раз пристально оглядев" его с головы до ног, он удостоверился, что это. и в самом деле Чарльз Крейтон.
– Что, плохо пришлось, сынок?
– посочувствовал Таруотер.
– Уж такое мое счастье, - пожаловался тот, когда узнал Таруотера и они поздоровались.
– Из всей нашей компании ко мне одному прицепилась цинга. Чего только я не натерпелся! А те трое живы-здоровы и работают,- собираются зимой отправиться на разведку вверх по Белой. Энсон плотничает, зарабатывает двадцать пять долларов в день. Ливерпул валит лес и получает двадцать. Большой Билл, тот работает старшим пильщиком на лесопилке, выгоняет больше сорока в день. Я старался, как мог, да вот цинга...
– Старался-то ты старался, сынок, только можешь ты мало, уж очень коммерция тебе характер испортила, больно ты мужчина черствый да раздражительный. Так вот что я тебе скажу. Хворый - ты не .работник. За
Чарльз Крейтон пожал плечами.
– Так вот что,- продолжал Таруотер,- пока не наладишь свою коммерцию, для тебя найдется работенка у меня на ферме.
– Возьмите меня к себе управляющим...- сразу оживился Чарльз.
– Ну нет, голубчик,- наотрез отказал Таруотер.- Но другая работа всегда найдется: ямы рыть для столбов, колоть дрова, а климат у нас превосходный...
К возвращению блудного дедушки домашние не преминули заколоть и зажарить откормленного тельца. Но прежде чем сесть за стол, Таруотер пожелал пройтись и оглядеться. Тут, разумеется, все единокровные и богоданные дщери и сыновья непременно пожелали его сопровождать и подобострастно поддакивали каждому слову дедушки, у которого было полмиллиона. Он шествовал впереди, нарочно говорил самые нелепые и несообразные вещи, однако ничто не вызывало возражений у его свиты. Остановившись у разрушенной мельницы, которую он когда-то построил из мачтового леса, он с сияющим лицом глядел на простиравшуюся перед ним долину Таруотер и на дальние холмы, за которыми возвышалась гора Таруотер,- все это он мог теперь снова назвать своим.
Тут его осенила мысль, и, чтобы скрыть веселые огоньки в глазах, он поспешил отвернуться, делая вид, что сморкается. По-прежнему сопровождаемый всем семейством, дедушка Таруотер прошел к ветхому сараю. Здесь он поднял с земли почерневший от времени валек.
– Уильям, - сказал он,- помнишь наш разговор перед тем, как я отправился в Клондайк? Не может быть, чтобы не помнил. Ты мне тогда сказал, что я рехнулся. А я тебе ответил, что если бы я посмел так разговаривать с твоим дедушкой, он бы мне все кости переломал вальком.
– Я только пошутил, - старался вывернуться Уильям.
Уильям был сорокапятилетний мужчина с заметной проседью. Его жена и взрослые сыновья стояли тут же и с недоумением смотрели на дедушку Таруотера, который зачем-то снял пиджак и дал его Мери подержать.
– Подойди ко мне, Уильям,- приказал он. Уильям скрепя сердце подошел.
– Надо и тебе, сынок, хоть раз попробовать, чем меня частенько потчевал твой дед,- приговаривал Таруотер, прохаживаясь вальком по спине и плечам сына.
– Заметь, я тебя хоть по голове не бью! А вот у моего почтенного родителя нрав был горячий, бил по чему попало... Да не дергай ты локтями! А то по локтю огрею. А теперь скажи, любезный сыночек, в своем я уме или нет?
– В своем!
– заорал Уильям благим матом, приплясывая на месте от боли.
– В своем, отец. Конечно, в своем!
– Ну то-то же!
– наставительно заметил старик и, отбросив валек, стал натягивать куртку.
– А теперь пора и за стол.