Как день вчерашний
Шрифт:
Глаза Феодосия смотрели в пол.
— Ну, а если нет этого? — не унимался я. — Если человек ничего не очищает в себе и не подчиняет ум Духу, а тело — уму?
— Ты задаёшь хорошие вопросы. У тебя живой ум, но сердце закрыто.
— И всё же?
— Тогда «злые духи берут над ним верх, и сеют в теле все страсти, и возбуждают, и поднимают сильную брань против него; так что душа становится усталой и недужной, и плачет и ищет, откуда бы пришла ей помощь...».
— Бедная душа! Напоминает мою...
—
— А ты?
— Я пропустил час молитвы. Прости, я больше не могу говорить с тобой. Я выйду и помолюсь рядом с пещерой.
Он поднялся и перекрестился. Кажется, с облегчением.
Глава 18
Мне надо было подумать. Не было никакой ясности с моим появлением в 380 году, да ещё в египетской пустыне. (Смешно! Если в 380 году, то не всё ли равно где?)
В глубине души... в самой-самой глубине — я изредка вздрагивал: «А вдруг — всё? Вдруг — это навсегда?»
Я находился здесь. Хоть душа и отказывалась воспринимать это как факт. Я разговаривал с монахом-пустынником Феодосием. Я задавал ему вопросы и получал ответы. Даже пытался разобраться в этих ответах, и они мне даже нравились. А дальше что?
Вдруг — навсегда? В пустыне, в пещере, при лампаде, с гуманитарным образованием? Менеджер по рекламе? Что и кому рекламировать?
Мне что, предлагается стать монахом? В 380 году? Уму непостижимо! Дикость!
Мало мне было своих метаний и сомнений...
— У-у-у-у!!! Нет! Нет!
Я заметался на шкуре, постеленной на каменном ложе.
— Господи! — вслух произнёс я и не узнал своего голоса. — Господи! За что мне это? Почему? Ответь! Это несправедливо!
Так или примерно так причитая, я метался на койке минут пятнадцать и не заметил, как провалился в сон.
И вдруг... там, во сне, я помчался по какому-то тёмному коридору, который становился всё светлее и светлее, по мере моего довольно быстрого продвижения по нему. Сердце моё замирало, потому что я не знал, куда лечу. Не было ни радости, ни ужаса. Ничего.
Только — замирание сердца.
Я резко затормозил и вдруг увидел белый потолок, а на нём — лампы дневного света. Мне пришлось снова зажмуриться.
Я дёрнулся, набрал воздуха в лёгкие и ощутил резкую боль во всём теле. Я захотел пошевелиться, но не смог. Тогда я сделал над собой титаническое усилие и открыл глаза.
— Доктор! Доктор! — услышал я голос моей бывшей жены. — Доктор, он, кажется, приходит в себя! Сева! Сева! Ты слышишь меня?
Я хотел ответить, но не смог. Кажется, у меня в горле торчала трубка. И весь я был увешен какими-то проводами и датчиками.
Я даже не мог долго держать глаза открытыми. Сквозь суживающиеся щелочки глаз я видел расплывающееся и уплывающее вдаль лицо моей бывшей жены.
— Не обольщайтесь,
Видимо, эти слова принадлежали доктору. Я услышал, как моя бывшая жена всхлипнула.
— Сева... — повторяла она. — Севочка... что же ты наделал...
— На вашем месте я бы пошёл отдохнуть. Вы не выходите из отделения уже месяц.
«Месяц? — подумал я. — Не может быть... А как... как я оказался в реанимации?»
От боли и недоумения я застонал. Или мне показалось, что я застонал. С таким же успехом я мог бы сказать себе, что я закричал.
И вспомнил.
Кафе, двух тёток, свою злость, жёлтый свет светофора, джип, удар...
Я снова попытался закричать и провалился во тьму.
Глава 19
— Ты кричишь. Я решил разбудить тебя.
Надо мной стоял монах-отшельник Феодосий. И тряс меня за плечо.
Тут я уже точно застонал:
— У-у-у-у...
— Ты проспал пять часов. Солнце садится. Поднимайся. Пора подкрепить тело.
Сон потряс меня. А может быть, это явь потрясла меня? Я встал с каменного ложа и вышел из пещеры.
Солнце быстро садилось. Огромный сияющий диск на мгновение завис над самой горой. Пылающим светом озарилось всё вокруг.
Божий мир... Если ты действительно создан, какая же непостижимая человеку мудрость создала тебя! И не только мудрость... как бы это сказать... Искусство... Какой великий художник придумал нарисовать в небе закат? Как говорится, за одно это его имя достойно остаться в истории человечества...
Душа моя наполнилась до краёв. То, что я узнал во сне, кажется, добавило объёма моей душе, и теперь она была наполнена до краёв. Ещё немного, и она бы переполнилась. Что бы случилось при этом? Я бы зарыдал, наверно. Как младенец, заплакал бы в голос и начал бы звать маму. Или — отца. Отца. Отца Небесного.
Я засмотрелся на солнечный диск и не сразу заметил, что Феодосий стоит рядом со мной.
Я обернулся. Губы Феодосия беззвучно шевелились.
Так мы стояли до тех пор, пока последний сияющий край солнца не скрылся за холмом.
Феодосий молча притронулся к моей руке, как бы приглашая в пещеру.
Мы молча вошли внутрь. Феодосий вынес хлеб. Кусок был чуть больше, чем утром. Феодосий разломил его. Большую часть придвинул мне, меньшую оставил себе. Вынес две кружки воды.
Не усаживаясь за стол, перекрестился и начал читать молитву на незнакомом мне языке.
Прочитав, сел и знаком показал мне, что можно приступать к трапезе.
— Какую молитву ты читал? — спросил я, неожиданно даже для себя.
— Я благодарил, — ответил он.