Как день вчерашний

Шипошина Татьяна Владимировна

Душа моя изнемогла от благодарения. Благодарение распластало меня по камням.

Я больше не мог.

Придя в себя, я вспомнил о чётках и Иисусовых молитвах. Прочёл я молитвы довольно быстро, но уже не в таком напряжении души. Просто прочёл, и всё. Старался, конечно, почувствовать то же, что и в храме. Или то, что пережил только что.

Но не мог. И был этим раздосадован.

Пришла пора возвращаться в пещеру, но я почему-то чувствовал себя так, словно в конце меня чего-то лишили. Я попробовал

сладость молитвы и тут же её потерял. Несмотря на то, что прочёл молитву сто раз! Сто! Много или мало, но сто!

— Отдыхай, Всевлаад, — авва Феодосий поднялся с колен мне навстречу, когда я вошёл.

Я присел на каменное ложе.

— Расскажи мне о молитве, авва Феодосий, — попросил я.

Феодосий уже склонился, чтобы выйти из пещеры.

— Один авва сказал так: «Никто не может говорить о молитве, если он не молится. Если же он молится, у него нет ни малейшего желания об этом говорить».

— Но если молитва была — и вдруг исчезла, оставив одни слова?

— Младенец Всевлаад учится ходить...

— Ты посоветовал мне познавать себя, — что ты имел в виду?

— Испытывай свои желания, — распрямился авва. — И послушай Великого Антония: «Тот, кто знает себя, знает Бога... Кто знает себя, знает и всех людей. Кто может любить себя, любит всех... Кто любит ближнего, любит Бога; и кто любит Бога, любит свою душу».

— Подожди, подожди... повтори!

Но он вышел, а я остался один. Я мог бы лечь и уснуть.

Но я опустился на колени рядом с каменным ложем, покрытым старой шкурой.

Кажется, у меня пропало желание говорить о дальнейшем.

Глава 28

Я снова спал без сновидений. Феодосий разбудил меня и выставил за «дверь» читать сто Иисусовых молитв.

Прочитал я их ни шатко, ни валко. Но честно. Почему-то в этот раз рассвет не сильно меня порадовал. Короче, не мог я дождаться своего куска хлеба и куска сыру.

Позавтракали мы в молчании.

Я ел хлеб и сыр. Феодосий пил воду.

После завтрака он спросил:

— Как, Всевлаад, найдёшь ли дорогу до источника?

— У нас же ещё есть вода, — ответил я.

— Есть. Но мне нужна вода для одного дела. Когда принесёшь, я тебе расскажу. Найдёшь дорогу? Прямо вверх.

— Ну... должен найти, — протянул я.

Идти за водой, тем более одному, мне не хотелось. Кроме того, в нашем резервуаре оставалось ещё достаточно, дня на два-три.

Но я сказал:

— Если тебе надо... Хорошо, пойду.

— В дороге прочтёшь двести молитв, — наказал мой авва.

Сегодня его приказы воспринимались тяжелее, чем вчера. Мне даже захотелось ответить ему что-то вроде: «А где это написано, что я должен тебя слушаться? А почему двести, а не сто пятьдесят? А почему это вообще нужно?»

Но вслух я

ничего не сказал. Взял кувшин и отправился прямо вверх.

Я решил сразу прочитать все двести, чтоб потом уже идти свободно. Сначала я считал молитвы по чёткам. Но потом отвлёкся.

Светило солнышко. Шагалось мне легко. Настроение поднялось, и я, благо находился в одиночестве, стал во весь голос распевать: «Го-о-о-споди, Иису-у-у-у-се Христе, Сы-ы-ы-не Божий...» и так далее, на разные мотивы.

Мне стало весело.

Я пел то быстрее, то медленнее, то весело, то грустно, и закончил тем, что стал петь в темпе марша, на мотив «Yellow Submarine»:

Го-спо-ди-И-и-сусе Христе,

Ты помилуй мя,

Ты помилуй мя!

Да, если бы кто-нибудь видел меня! Топающего с кувшином по египетской пустыне, в рясе и поющего молитвы на мотив Битлз...

Господи, помилуй...

Что-то остановило меня. «Наверно, не стоит так уж... на мотив Битлов — наверно, не стоит», — подумал я.

И перестал. Потом прикинул про себя, что сто раз я уж наверняка эту молитву прочёл и пропел, и начал считать вторую сотню, теперь уже спокойно и по верёвочным чёткам Феодосия.

Я не жалуюсь на зрительную память. Скоро показался пригорок и зелёная смоковница, растущая на нём.

— Йо-хо! — крикнул я и начал плескаться в источнике.

Так плещутся в источнике люди, когда никто не стоит у них над душой. Напившись и вымывшись, я присел на камень. И понял, что мне хорошо. Понял, что, несмотря на все несуразицы, со мной произошедшие, я чувствую себя так хорошо, как, наверно, чувствовал себя в возрасте семи-десяти лет, когда жизнь ещё представлялась мне радужным фейерверком.

Я был один, но не ощущал одиночества. Я забыл о нём. Более того. Кажется, я испытал радость от молитвы. То, о чём говорил Феодосий.

Молодец я! Наверно, молодец! И ведь не сидел при этом сто лет в пещере!

— Ладно, авва Феодосий, принесу тебе водички, — сказал я вслух.

Взвалил кувшин на плечо и зашагал вниз.

Я, конечно, мысленно спорил с Феодосием. Я продолжал испытывать отвращение ко всяким поучениям, просто потому, что это поучения. Мне казалось, что монах во многом неправ и перегибает палку.

Но я не мог не чувствовать силу этого человека, и мне хотелось разобраться окончательно, почему он так силен и так мне симпатичен. Мне не хотелось огорчать его. Мне хотелось порадовать его.

Я тащил кувшин, в таком вот компоте разных, но, в общем-то, приятных чувств. Тащил и сам себе нравился. И даже гордился собой. Чуть-чуть.

Глава 29

Феодосий стоял на коленях перед своим крестом, когда я вернулся. Я присел на камень рядом с входом, чтоб не тревожить авву.