Как дневник. Рассказы учительницы
Шрифт:
— Воровать плохо. Есть еще много плохого. Не давать друг другу руку — тоже плохо. Тот, кто без пары остался, — ему же обидно очень. Оставить человека одиноким — это ж толкнуть его на что-то плохое. Леля плохо сделала. Но она больше так не будет. Не будет никогда. Я уверена.
— Мы в буфете часто вкусности покупаем, потому что нам деньги дают. Но не всем дают. Леле, например, не дают. А некоторые смеются. Выходит, они тоже виноваты в этом — в том, что кошелек стащили. Воровать очень плохо. Но Леля больше не будет.
— Я тоже думаю, что не будет (это Наташа). У В. М. ведь тоже мало денег. Нужно просто
Леля больше не улыбается. Она вот-вот заплачет (я, впрочем, тоже). Значит, живем дальше? Кризис миновал? Пожалуй, я даже смогу почитать им сегодня что-нибудь «доброе и прекрасное».
— Я рада, что каждый из вас высказал свое личное мнение. Спасибо. Признаюсь, вчера мне было очень плохо от всего, что произошло, будто я сама что-то своровала или кого-то оговорила. Я не могла смотреть на Лелю — из-за Наташи. Но я ругала себя за это чувство. Я знаю, что Леля ко всем нам очень привязана, и она не хочет поступать плохо. Я тоже хочу, чтоб мы больше не вспоминали об этом. Мы все получили урок. В этом я с вами согласна.
Теперь надо улучить момент и обнять эту поганку Лельку: она очень в этом нуждается. Впрочем, я, кажется, не одинока в своих намерениях, и сегодня Леле достанется в буфете много вкусностей. Будто она именинница. Похоже, она и впрямь заново родилась…
— Знаете, я решила пока не увольняться, — сообщаю я за ужином своей семье (явно разочарованной этим известием). — Я лишний раз убедилась, что у меня в классе учатся люди.
— Люди? Прямо уж — люди? И как же ты это вдруг определила?
— Мне кажется, я сформулировала критерии измерения человечности.
— И…
— Люди — это отдельные представители вида homo sapiens, у которых ослаблено желание съесть живьем такого же, как они, по моральным соображениям.
— Это и есть те принципы гуманизма, которым ты обучаешь детей? Может, тебе все же нужно уволиться, пока не поздно?
Ну уж нет! Извините. А кто будет отвечать за результаты контрольной по математике?
ТАНАИС С ЧЕСНОКОМ,
ИЛИ ФЕНОМЕН РЭЯ БРЭДБЕРИ
Думаете, речь пойдет о каком-то не известном вам блюде? Ошибаетесь.
«Танаис» — название заповедника.
То есть сначала это было имя одного человека из времен древних греков, которого угораздило влюбиться в собственную мать. В этом он не был оригинален. С древними греками такое то и дело случалось. К тому же в данном случае вина целиком лежала на матери Танаиса — предводительнице амазонок: она не сошлась с Афродитой во взглядах на мужчин. Это, естественно, не облегчило участи бедного мальчика: он бросился в реку и утонул. В результате река получила красивое имя.
А потом, через тысячи лет, Танаисом назвали заповедник в ростовских степях, где, как утверждают, все это и произошло. И еще много другого. Тени греков, скифов и амазонок до сих пор витают здесь над раскопами и курганом.
А Чеснок — фамилия.
Настоящая.
Культура живет здесь так же, как художники и собаки: что хочет, то и делает. Иногда она, правда, собирается гибнуть. Но Чеснок ей не верит. Говорит, для культуры это естественное состояние. Есть в ней женская хитрость: на все идет, чтобы только заставить себя спасать.
В общем, все это мне ужасно нравится — и Чеснок, и культура, и амфоры, и огромный пифос прямо напротив домика администрации, и зловещие тени амазонок в степи, и таинственные курганы. Даже палящее солнце и подгоревшая каша.
Одного только мне не хватает: моих школьных детей. И я все время завидую. Я умираю от зависти, когда в Танаисе появляются дети, и Чеснок водит их по музею.
Очень странно он это делает. Каждый нормальный музейщик мечтает об идеальном ребенке. Идеальный ребенок разговаривает очень тихо. Не разговаривает, а шепчет одними губами. И хорошо, если бы у него не было рук. В будущем это непременно станет культурной нормой — детки, лишенные отвратительных ручек, которые все хватают. В будущем руки выдавать станут только взрослым. А дети пусть смотрят глазами и шепчут, чтобы — упаси Господи! — не нанести культуре урона.
А Чеснок ни о чем таком не мечтает. Вообще об этом не думает. Этот самоубийца сам — сам! — ведет детей (вместе с их руками) к пифосу и говорит: «Кто хочет в бочку залезть? Посидеть там, как Диоген?» Представляете?
И я прямо вижу, вижу, как мои могли бы примериться к этой бочке (а потом мы бы вместе отправились с фонарем на поиски человека).
И освоить «язык амфор» мои могли бы (уж получше бы тех освоили, кто приходит сюда, когда вздумается, и не отдает себе отчета в собственном счастье). Для этого только и надо, что время от времени прикладывать ухо к горлышку сосуда. Тогда непременно услышишь что-то на древнегреческом. Ну а поймешь или нет, это от разных причин зависит.
Мои бы поняли! Обязательно!
И пусть бы их подвели к зернотерке античных времен. Пусть бы они попытались сдвинуть с места тяжелые каменные жернова: вот он, хлебушек, как получался! Вот откуда мучица бралась.
А еще тут есть мастерская по реконструкции. Костюмы, сшитые по всем правилам древнего искусства. Целая коллекция действующих арбалетов. И устраиваются стрельбы.
Чеснок говорит, что смотреть на стреляющих девушек — особое удовольствие. Они как возьмут арбалет, на глазах становятся стройнее и выше. Легенды об амазонках тут же приобретают плоть. А мужская часть посетителей в звуках летящей стрелы отчетливо слышит пронзительное «феминиз-з-зм»…