Шрифт:
Поэтъ, не дорожи любовію народной.
Какъ я люблю огромную залу, горящую тысячами огней, которые ослпительно играютъ на позолот и безконечно отражаются въ неизмримыхъ зеркалахъ, и эти цвтныя гирлянды дамъ, ароматическія гирлянды, переплетенныя жемчугомъ, брилліантами и золотомъ, и этотъ бшеный вальсъ, такъ хорошо понятый геніемъ гостиныхъ, этимъ плнительнымъ Штраусомъ, танецъ соблазна и нги, отъ котораго замираетъ дыханіе!.. Этотъ неумолкающій говоръ, и отрывки рчей, и полувзгляды, и вчное движенье, и странная пестрота, и фантастическое великолпіе — разв все это не поэма въ полномъ и современномъ значеніи этого слова, и разв она не занимательне цлыхъ страницъ in-folio, вырванныхъ изъ громадной
Мн всегда казались сомнительными люди, нападающіе на общество, люди, злословящіе людей. И, въ самомъ дл, эти Манфреды и Лары въ короткихъ и узкихъ фракахъ, съ черепаховыми лорнетами на груди, проповдывающіе байронизмъ и важно разсуждающіе о Гётевомъ "Фауст", прислонясь къ мраморному камину, уставленному вычурными вещами рококо — не должны ли они, эти люди, казаться немного сомнительными? — Но мн непріятна хула на людей даже въ устахъ человка, не выходящаго изъ ограниченнаго очертанія своего домашняго круга и читающаго только въ русскихъ переводахъ повсти Бальзака и Зандъ.
Я не разъ слышалъ разсказы о злоб людей, о ихъ эгоизм, мстительности и о прочемъ, скрывающемся подъ непроницаемою личиною милой свтской привтливости: эти рчи вырывались часто изъ сердца глубоко уязвленнаго; въ рчахъ была та страдальческая музыка, отъ которой нехотя навертываются на глазахъ слезы; и странно: при всемъ этомъ я до сихъ поръ еще такъ люблю людей и такъ простодушно врю ихъ добросердечію!
Или опытъ не сжималъ меня своею желзною рукавицей, или я принадлежу къ числу тхъ милыхъ людей, которымъ, Богъ знаетъ почему, истина никогда не показывается лицомъ къ лицу, и которые вчно скользятъ по поверхности человчества?
Да, что ни говорите, а въ человк мн кажется все искреннимъ отъ самыхъ важныхъ дйствій его до самаго незначительнаго движенія. Я не могу себ представить злодя съ простодушною улыбкою, подлеца, не красня говорящаго о чести, ханжу, со слезами разсуждающаго о высокомъ христіанскомъ долг. Въ Тартюф я никогда не могъ видть лицо дйствительное; правда, Яго, Шекспировъ Яго всегда смущалъ меня, но я гналъ прочь отъ себя образъ этого демона, это чудовищное порожденіе исполина-поэта. Я думалъ — и часто теперь думаю: если я не далъ повода людямъ длать мн зло, они, врно, не сдлаютъ мн зла… и искренно жму руку каждому, и считаю каждое привтствіе на это рукопожатіе искреннимъ…
Случилось (не помню, очень давно кто-то сказывалъ мн) — что отъ одного слова какой-то жеищины зависло счастіе или несчастіе, спокойствіе или страданье цлаго семейства. Она очень хорошо знала объ этомъ, и что же? Слывя въ свт за необыкновенно чувствительную и добродтельную, не запинаясь, еще съ равнодушною улыбкою, произнесла слово, которымъ погубила цлое семейство и сдлалась убійцею человка. Правда ли это? Какъ смть поручиться, что этотъ поступокъ былъ умышленный?
Нтъ, это клевета на людей, самая дерзкая клевета! О, люди понимаютъ и умютъ сочувствовать до самоотверженія несчастію вчуже. Нужно ли слезъ — они плачутъ; нужно ли утшенія — они утшаютъ, и съ какимъ увлекательнымъ краснорчіемъ, съ какою энергическою силою!.. Слово и слезы! чего же боле? Они плачутъ въ театр отъ кривляній актера, закалывающаго себя бумажнымъ кинжаломъ; ихъ слезы градомъ льются на чувствительныя страницы какого-нибудь романа… О, какъ же они должны сострадать истинному несчастію! Я убжденъ, что людямъ доступно все высокое, все прекрасное — и безграничная степь морской зыби, позлащенной вечернею зарею, и молнія, мгновенно обхватывающая пламенемъ черное небо, мгновенно озаряющая землю страшнымъ сіяньемъ послдняго дня, и тихій вечеръ, растворенный ароматомъ цвтовъ, когда вся природа роскошно отдыхаетъ, упоительно нжится, когда все въ дивномъ, благоговйномъ безмолвіи, только соловей свищетъ, трелитъ и заливается…
Ради Бога,
Для нихъ дорогъ онъ — избранникъ Господень, вдохновенный провидцъ грядущаго, чудодйственно возносящій ихъ къ небу и съ недосягаемой высоты показывающій имъ, бднымъ муравьямъ, на точку земли, гд они суетливо и безтолково роятся! И они, въ награду за это, лелютъ его, устилаютъ жизненный путь его цвтами, хранятъ его, какъ зницу ока! — Я гд-то читалъ: "общество убило поэта". Какая нелпая фраза! Эти добрые, сострадательные люди, составляющіе общество, посягнутъ на жизнь своего собрата, и еще какого собрата — который доставлялъ имъ столько свтлыхъ, отрадныхъ минутъ въ жизнп? Они вырвутъ изъ собственной діадемы единственное ея украшеніе, многоцнный камень, сіявшій тысячами радужныхъ переливовъ — вырвутъ и безумно втопчутъ его въ грязь?.. Это смшно! Можно ли составлять такія безсмысленныя фразы и такъ безжалостно позорить общество?..
Можетъ быть, точно, люди бываютъ иногда причиною гибели поэта, но это совершенно неумышленно, только по одному невднію. И потомъ какими тяжкими страданіями, какою раздирающею горестію выкупаютъ они свое невинное преступленіе! Посмотрите, какъ, рыдая, они обступаютъ гробъ великаго человка — а вдь эти рыданія такъ искренни! Они готовы выплакать сердце, смотря на безмятенное чело навки успокоившагося страдальца. Когда терновый внокъ жизни упалъ съ головы его, они украшаютъ эту священную голову лаврами. Добрые люди! Нто, если бы онъ, великій, возсталъ въ эту минуту и посмотрлъ на свою апоеозу? Не правда ли, онъ примирился бы въ лиц этихъ людей съ цлымъ человчествомъ, онъ обнялъ бы ихъ какъ братьевъ?
Да, несмотря ни на какія выходки ненавистниковъ человчества, я снова повторяю, что убжденъ въ доброт людой… И вотъ почему я люблю эти торжественныя, великолпныя сборища, ихъ балы и рауты, гд жизнь, доведенная до высшей степени цивилизаціи, какъ искусно выграненный алмазъ, блеститъ, ослпляя. Вотъ почему я люблю безтребовательныя, семейныя сходки, гд все дышитъ патріархальною простотою, радушіемъ и этимъ христіаискимъ спокойствісмъ — высшею мтою человческаго счастія. О, я хочу жить съ людьми! Чмъ боле людей вокругъ меня, тмъ мн легче. Я открою имъ вс тайные мои помыслы, мои надежды, все, что хранится въ тайник моего сердца — и они поймутъ меня. Тогда, въ минуту скорьби, они растолкуютъ мое горе; въ минуту отчаянія они безмолвно прижмутъ меня къ груди своей. Что на свт отрадне участія — мысли, что тебя понимаютъ, что состраждутъ теб?
Я непремнно перестану слушать этихъ чудаковъ, которые хотятъ во что бы то ни стало быть врагами человчества: я буду бгать отъ нихъ и отъ ихъ темныхъ и вялыхъ повстей. Несчастные! они, право, смшны и жалки; ихъ должно просто оставлять въ поко, Богъ съ ними, съ этими дюжинными людьми!
Жаль только, когда человкъ съ душою сильною и энертическою впадаетъ въ подобное заблужденіе. Съ годъ тому назадъ я встртилъ такого человка и слышалъ его разсказъ. Этотъ разсказъ врзался въ моей памяти; я не проронилъ изъ него ни одного слова, и хотя онъ сильно подйствовалъ на меня, но все-таки не могъ поколебать мои врованія. То было, какъ теперь помню, въ одинъ изъ тхъ скучныхъ осеннихъ вечеровъ, когда небо сливается съ землею мглистымъ, дождливымъ туманомъ; когда дымъ стелется по земл; когда сырость насквозь проникаетъ васъ; когда нтъ этого постепеннаго перехода отъ сумерекъ къ ночи, этого таинственнаго и отраднаго часа… Еще не было семи часовъ, а уже огни тускло мерцали сквозь туманъ во многихъ окнахъ, изъ десяти шагахъ на улиц нельзя было различить человка. Плащъ мой отяжеллъ отъ дождя; съ полей шляпы моей начинали скатываться капли; я чувствовалъ дрожь; до квартиры было далеко… Тутъ только я вспомнилъ объ одномъ моемъ коротко знакомомъ, который жилъ въ двухъ шагахъ отъ того мста, гд я остановился въ раздумьи: куда бы укрыться отъ ненастья? Черезъ минуту я былъ въ теплой комнат, и даже у камина, и — что еще лучше — въ обществ людей близкихъ мн. Когда, посл обычныхъ разспросовъ и возгласовъ, я улегся въ уютныхъ креслахъ и подкатился къ камину, хозяинъ дома сказалъ кому-то: