Как доктор Иов Пауперзум принес своей дочери красные розы
Шрифт:
«Ну и что же?»
«Меня приговорили к двум годам тюремного заключения за кощунство».
«Продолжайте, продолжайте, господин доктор», ободряющим тоном сказал щеголь доктору: «все это необыкновенно занимательно».
«Ах, я мог бы рассказывать вам целыми днями о моих погибших надеждах. – Так, например, желая получить стипендию, обещанную одним известным покровителем науки, я несколько лет занимался в этнографическом музее и написал обратившее на себя внимание сочинение: „Как, судя по строению неба у перуанских мумий, древние инки стали бы произносить слово Гвитуитопохин, если бы оно было известно не в Мексике, а в Перу“».
«Ну что же – вы получили стипендию?»
«Нет.
«Но однако, когда началась война, вы имели больше шансов на успех?»
«Нет. Меценат сказал мне, что теперь должен особенно усиленно копить средства, чтобы затем принести свою лепту на уничтожение навеки нашего наследственного врага».
«Ну очевидно посеянные вами семена дадут урожай после войны, господин доктор?»
«Нет. Тогда меценат скажет мне, что должен быть особенно бережливым для восстановления бесчисленных разрушенных созданий человеческого гения и для возрождения погибших добрых отношений между народами».
Импрессарио погрузился в долгое и серьезное раздумье; затем он спросил сострадательным тоном: «Почему же вы до сих пор не попробовали застрелиться?»
«Застрелиться – для того, чтобы заработать денег?»
«Ну, нет; я полагаю… гм… я полагаю, что надо удивляться, как вы еще не потеряли мужества, начиная столько раз сызнова борьбу с жизнью».
Ученый пришел внезапно в беспокойство; его лицо, походившее своей неподвижностью на вырезанную из дерева массу, неожиданно оживилось.
Во взгляде старика вспыхнул колеблющийся пламень муки и глубочайшей, немой безнадежности, подобно тому, как это можно видеть в глазах пугливых животных, когда они, загнанные, останавливаются на краю пропасти, слыша погоню – перед тем как ринуться в бездну, дабы тем самым не попасть в лапы преследователям. Его сухие пальцы, словно содрогаясь от приступов заглушаемого плача, блуждали по столу, как будто ища там твердой опоры.
Морщина, бегущая от крыльев носа ко рту, вдруг удлинилась и исказила его губы, словно он боролся с параличом. Старик словно проглотил что-то.
«Теперь мне все понятно», сказал он с усилием, словно побеждая непроизвольные движения языка, «я знаю, что вы агент по страхованию жизни.
Половину моей жизни я боялся встретиться с подобным человеком» (щеголь напрасно пытался заговорить, протестуя лишь жестами и выражением лица).
«Да, я знаю заранее – вы хотите намекнуть мне, чтобы я застраховал мою жизнь и затем как-нибудь покончил с собою – дабы, по крайней мере, мог жить мой ребенок, не умирая с голоду! Не говорите ничего! Неужели вы полагаете, что я не знаю о том, что такому человеку, как вы, известно решительно все?
Вы знаете всю нашу жизнь, у вас есть тайные ходы от дома к дому, и оттуда вы смотрите вольным взором в комнаты, нет ли где поживы, – вы знаете, где родился ребенок, сколько пфеннингов у каждого в кармане, намерен ли человек жениться или же отправиться в опасное путешествие. Вы ведете целые книги с записями о нас и перепродаете друг другу наши адреса.»
«И вы, вы заглядываете в мое сердце и читаете в нем мысль, которая терзает меня уже в течение целого десятка лет. – Да, поверьте, я вовсе не такой презренный эгоист и мог бы давно застраховаться и покончить с собою из любви к дочери – по собственному почину, без ваших намеков-людей, стремившихся обмануть и нас и свое собственное учреждение, обманывающих направо и налево, желая получить
Импрессарио хотел заговорить, желая уничтожить подозрение в том, что он агент – по страхованию жизни, но не решился, так как ученый угрожающе сжал кулак.
«Я все же должен испробовать иной путь» – закончил полушепотом, после долгих, непонятных гримас доктор Пауперзум, очевидно только мысленно произнесенную фразу «именно… именно – с амбрасскими великанами».
«Амбрасские великаны! Черт побери, вы сами неожиданно подошли к интересующей меня теме. Ведь это именно то самое, о чем я хотел поговорить с вами!» Импрессарио не мог более молчать: «Как обстоит вопрос относительно амбрасских великанов? Я знаю, что вы когда-то написали по этому поводу статью. Но почему же вы ничего не пьете, господин доктор? Юлий, поскорее еще стакан для вина!»
Доктор Пауперзум мгновенно снова превратился в ученого.
«Амбрасские великаны», стал он рассказывать сухим тоном, «были уроды с невероятно большими руками и ногами, причем они встречались только в тирольской деревушке Амбрас, что дало повод считать их уродство редкою формою какой-то болезни, микроб которой должен был гнездиться на месте, так как очевидно в иной местности он не нашел бы для себя надлежащей почвы. Я впервые доказал, что надо отыскивать этот микроб в воде тамошнего, почти уже иссякающего, источника, и ряд опытов, предпринятых мною в этом направлении, дал мне право заявить, что я готов, в случае необходимости, в течение немногих месяцев демонстрировать на себе самом – несмотря на мой преклонный возраст – появление подобного рода и даже более того значительных уродливых образований».
«В каком же роде, например?» спросил импрессарио с напряженным любопытством.
«Мой нос, бесспорно, вытянулся бы хоботообразно на целую пядь – напоминая по форме морду американского тапира, уши стали бы величиной с тарелку, руки наверно, по прошествии трех месяцев, достигли бы величины среднего пальмового листа (Loloicea sechellarum), хотя ноги, к сожалению, вряд ли стали бы толще крышки столитровой бочки. Что же касается надежд на шишковатое вздутие колен в форме обычных среднеевропейских древесных губок, то в этой области я еще не закончил моих теоретических изысканий и поэтому могу дать научную гарантию лишь с известного рода ограничениями…»
«Достаточно! Вы тот человек, которого мне надо!» прервал импрессарио, задыхаясь от волнения. «Пожалуйста, не прерывайте меня! – Скажем кратко и точно – готовы ли вы проделать над собою этот опыт, если я гарантирую вам годовой доход в полмиллиона и дам аванс – несколько тысяч марок – положим, ну, положим – пятьсот марок?»
Доктор Пауперзум был оглушен. Он закрыл глаза. Пятьсот марок!
Да неужели же есть вообще так много денег на свете!
В течение нескольких минут он увидел уже себя превращенным в допотопное чудовище с длинным хоботом и мысленно услыхал, как негр, одетый пестрым ярмарочным шарлатаном, оглушительно орет потеющей от выпитого пива толпе: