Как если бы я спятил
Шрифт:
— Меня, возможно, скоро выпустят.
Он сжимает губы и сглатывает, медленно кивая в ответ.
— Я так и думал… это хорошо. Тебе не место взаперти. Тебя вообще не стоило здесь запирать.
Гровер неспешно поднимается, берет пинг-понговый мячик и подбрасывает его вверх. Мячик приземляется на моих коленях. Мы идем к освободившемуся теннисному столу. Чтобы сыграть без счета.
XII
90
Из «Радуги» просто так не выпускают. Тебе разрешают покинуть больницу только при наличии «социальной сети поддержки». Это больничный
Друзей у меня нет. Во всяком случае, уже нет, ведь я отлично понимаю, что Грегор и Флип косвенно связаны с тем, кем я был во время совершения преступления. Когда-нибудь я к ним вернусь, но сближаться с ними, пожалуй, не стоит. Значит, остаются родители.
Вот почему я так плохо спал и беседую сейчас со своим отражением в зеркале. Сегодня я увижусь с родителями и страшно мандражирую по этому поводу. В последний раз я испытывал нечто похожее, когда сдавал экзамен по плаванию. В одежде, готовый прыгнуть на глубину [53] . Не знаю, отчего вдруг именно этот эпизод возник в моей голове, но я четко помню, как стоял там тогда. В неудобном облачении, продрогший, предпоследний в группе. Полный решимости выплыть во что бы то ни стало. Мои родители сидели на трибунах среди публики. Я не осмеливался на них смотреть. Я боялся, что завалю экзамен и разочарую их. Специально для этого события они купили мне одежду полегче, из синтетики.
53
Третья ступень экзамена по плаванью в Голландии сдается в верхней одежде.
Я уже давно не общался с родителями, и они ничего не знали о моем лечении. И о моем признании. Мне пришлось выложить им все по телефону. По-другому не получилось, мне ведь все равно надо было договориться с ними об этой встрече. Когда я в первый раз набрал их номер и никто не взял трубку, я почувствовал странное облегчение. И тут же позвонил снова. Если их не было дома, я мог бы оправдаться, что, мол, пытался дважды связаться с ними. Но в этот раз к телефону подошла мама. Заикаясь, я сбивчиво поведал ей обо всем. Положив трубку, я разрыдался от стыда. Мне беспредельно жаль мою мать. Внешняя оболочка любой истории для нее важнее содержания, и теперь у нее сын уголовник. К тому же насильник. Наркоман и психопат. Трудно представить себе, до чего же ей сейчас паршиво.
Доктор Мандерс и доктор-неумейка поддерживают мое предложение встретиться с родителями у них дома. Им любопытно взглянуть на частичку моего прошлого, да и родители будут чувствовать себя не так скованно. Слава Богу! Меня трясет от одной мысли увидеться с ними в больнице. Я и так сгораю со стыда — свидания в больнице я бы не вынес.
91
На общественном транспорте мы отправляемся в Бюссум. Наша троица, несомненно, самая чудная компания на всем центральном вокзале Утрехта. Мы движемся как черепахи в этой толчее. Торопятся все, кроме меня. Я с любопытством озираюсь по сторонам. Скорее всего, я излечился от своего болезненного страха перед единообразием и начинаю различать в этой огромной массе множество деталей. Разношерстные индивидуумы складываются вместе в пеструю картинку, которую мне хочется запечатлеть на холсте.
Поездка на электричке контрастирует с цветастой вокзальной суетой. Размеренный ритм зеленых
В Бюссуме, правда, мне снова не по себе. Воспоминания диссонируют с реальностью: новые ротонды у старых зданий, какие-то неизвестные мне люди, разгуливающие по улицам со своими, столь же неизвестными мне, домашними питомцами. В какой-то момент я до смерти пугаюсь — мне кажется, что я увидел знакомого. Но ведь здесь все на одно лицо — об этом я совсем забыл. Наяву все выглядит меньше, чем в моей памяти. Я так увлечен изучением окрестностей, своих родных пенатов, норовя в то же время не попасться кому-нибудь на глаза, что, словно путешественник-исследователь, прохожу мимо родительского дома. Доктор-неумейка окликает меня. Мой выход. Я готов нырнуть на глубину.
На ногах пудовые гири, я топчусь на крыльце и наконец звоню. Через окошко видно, как мать уже поджидает нас за дверью. Должно быть, она заприметила нас издалека. Она, даю голову на отсечение, нервничает больше меня. У нее дрожат руки, когда она открывает дверь. Она по-прежнему учтива и почтительна, но тут отбросила свою гоойскую сдержанность. Она обхватывает мое лицо, целует и крепко обнимает. Лишь спустя вечность я отваживаюсь ответить на ее объятия. Мне больше не грустно, но и радости особой нет, скорее — надежность и смирение.
Отец сидит в своем кабинете, но, завидев нас, поднимается к нам навстречу. Решительно прошествовав мимо доктора Мандерса и доктора-неумейки, он не колеблясь тоже обнимает меня. Ну, вот и слезы.
Дома мало что изменилось. Нас угощают кофе в гостиной. Родители пользуются гостиной только по особым случаям. За кофе ораторствует доктор Мандерс. Тактично и вежливо он рассказывает о моем лечении, стараясь создать благодушную атмосферу.
Когда речь заходит о моей настенной росписи, я странным образом испытываю чувство гордости. Своими воздушными зверями я никогда не гордился, роспись стены — гораздо более серьезное достижение. Мать хотела бы посмотреть, что получилось, и я сразу паникую.
— Вообще-то мне не очень хотелось бы, чтобы вы приходили в «Радугу», мам. Вам там не понравится. Я попробую сделать фотографию.
Дальнейшая беседа в основном касается моего будущего. Мы обсуждаем, какая роль будет отведена в нем моим родителям. После кофе мама показывает гостям дом, а я остаюсь наедине с отцом. Он подливает нам обоим кофе и тяжело вздыхает.
— Ну как, Бен? Ты изменился? Ты чувствуешь, что стал другим человеком?
В его голосе слышна озабоченность. Вероятно, рассказ доктора Мандерса подействовал на него сильнее, чем я предполагал. Я-то его уже не раз слышал, и сам я его соавтор.
— Я изменился, пап. Хочу наконец стать человеком. Я обязан это сделать. Это важно. Я не чувствую себя как-то иначе. Впрочем, да, я немного волнуюсь. Здоровое напряжение. Ведь сейчас мне предстоит перейти от слов к делу.
Отец в ответ только кивает и направляется к кофеварке. Он пьет кофе, как я: как будто от этой чашки зависит его жизнь.
— И ты не примешь от нас никакой помощи? Мы совсем ничем не можем помочь? Ты уверен?
— Да, папа. Я должен сделать это сам.
Отец вздыхает. Я узнаю этот момент, это ощущение. Сейчас он сменит тему. Он часто так поступает, когда чувствует себя не в своей тарелке.