Как если бы я спятил
Шрифт:
— Но если у вас найдется старая кушетка или кровать, то я с удовольствием ее у вас одолжу для моей новой квартиры.
Отец предпочитает решать конкретные проблемы. Так ему легче выражать эмоции.
— Ну конечно, у тебя же еще ничего нет. Мы с этим разберемся. Подожди-ка.
Он возвращается из кабинета с ручкой и блокнотом. Вместе мы составляем список.
Прощание похоже на приветствие, только в обратной последовательности. На душе у меня по-прежнему тяжело, но страха я уже не испытываю. Скорее надежду или успокоение. А может, и то и другое.
92
На
— У тебя прекрасные родители, Беньямин. Я уверен, что они тебе помогут, — говорит доктор Мандерс. — И теперь, когда этот вопрос решен, мы можем сосредоточиться на остальном.
В вагон входят двое и садятся на другом ряду невдалеке от нас. Красивая девушка и парень, оба одетые в готическом стиле, обмениваются впечатлениями о концерте.
— Мы обсудим это позже, — говорит доктор Мандерс.
Девушка кого-то мне напоминает. Она чем-то смахивает на девушку с вечеринки. На демона. На Иммеке.
Я слишком долго смотрю в ее сторону, и стоит мне наконец убедиться в том, что это не она, девушка поднимает на меня глаза. Я смущенно отворачиваюсь к окну.
Созерцая проносящиеся мимо пастбища, я чувствую, как меня снова одолевает стыд. Но я же строю планы на будущее. И хороню свое прошлое. Я становлюсь лучшим… другим… лучшим человеком. Зачем мне думать о тех двух девушках. Удалось ли им так же легко выкарабкаться из беды? Есть ли в их круглосуточном распоряжении два психиатра, которые сопровождают их на поезде, или их жизнь навсегда сошла с рельсов? Голова трещит от мыслей об их судьбе, и я открываю рот:
— Хочу написать письмо двум девушкам. Можно? Можно мне им написать?
Доктор-неумейка не скрывает своего удивления.
— Ты хочешь написать своим жертвам? То есть, я имею в виду, тем двум девушкам? Ты хочешь им написать?
Доктор Мандерс реагирует гораздо спокойнее:
— Можно, Беньямин. Только я не знаю, захотят ли они получить твое послание. Но написать ты, безусловно, можешь, и я готов тебе в этом посодействовать. Во всяком случае, я хотел бы прочитать то, что ты напишешь, а затем переговорить с адвокатами. Они выяснят, куда направить письмо, и тебе останется только надеяться, что оно дойдет до адресата. Хорошая идея?
Я не знаю, хорошая это идея или нет, но киваю. Поля за окном поезда помогают мне собраться с мыслями и начать сочинять письмо.
93
По возвращении в больницу я прошу побыстрее отвести меня в мою комнату. С блокнотом Марики я опускаюсь на пол и сажусь по-турецки, и спотыкаюсь уже на обращении. Уважаемая… нет. Дорогая… Боже, нет.
Привет, Иммеке,
Я пойму, если ты не станешь читать это письмо, и могу вообразить, какое отвращение ты испытаешь, если все-таки его прочтешь. В любом случае я хотел бы тебе признаться, что я бесконечно сожалею о содеянном.
Я чудовище. По крайней мере в твоих глазах, и сейчас это самое важное. При одной лишь попытке представить себе, какое зло я тебе причинил, мне становится ясно: то, что я наделал, никогда не исправить.
Свою вину я буду нести на себе до конца своих дней. Пока не сломлюсь под ее тяжестью. Моя жизнь уже никогда не будет прежней. Отныне она будет пронизана раскаянием,
Я бы все отдал, чтобы хоть как-то тебе помочь. Если у тебя есть что спросить, напиши мне, и я постараюсь ответить.
Скорблю и сожалею,
Беньямин
Закрывая свою шариковую ручку, я понимаю, что из затеи с письмом ничего не вышло. Зачем, собственно, я пытаюсь ей что-то написать? Осознание вины всегда приходит с опозданием. Это мое осознание, и потому это скорее письмо самому себе.
Я читаю его еще раз, только теперь снизу вверх, абзац за абзацем. Мое собственное имя становится обращением.
Я не могу исправить то, что разрушил, но мне необходимо жить дальше, и я захлопываю блокнот, как книгу.
XIII
94
Сегодня день переезда. И я начинаю его с того, что прыгаю на радиобудильнике. Это наш последний номер. Не то что бы я больше не желаю быть разбуженным, но «Seiko» больше мне не союзник. С треснутым дисплеем он исчезает в мусорном мешке, забитым разным хламом, не нужным ни мне, ни другим пациентам.
Вчера я уже попрощался со своей группой. Я заказал для них еду из китайского ресторана, торт-мороженое и взял напрокат фильм. К счастью, это было формальное прощание; во время десерта половина народу вообще забыла, по какому поводу пир. Я получил открытку «Удачи» с одиннадцатью подписями. Пять из которых были сделаны одним и тем же почерком. В общем, прощаться оказалось не так уж трудно.
Тем более что прощание все равно не окончательное. В ближайшие недели я должен буду захаживать сюда на час-другой. Доктор-неумейка останется моим психиатром. Это мне на руку, ведь тогда я смогу иногда болтать с Марикой или с Франком.
С тех пор как я с головой погрузился в свое излечение, я шел на поправку семимильными шагами. Сейчас мне кажется, что именно моя настенная роспись способствовала быстрому решению по моему освобождению. Ее постоянно упоминали в разных оценках и отчетах.
Все мои пожитки умещаются в одну картонную коробку, которая, собранная, уже стоит в углу гостиной. По заведенному ритуалу, я приступаю к последнему прощальному кругу. Лично я бы в один присест оторвал пластырь, чтобы не продлевать боль.
Сначала я поднимаюсь на второй этаж, в ателье Изабель. Она, разумеется, устроила целый спектакль. Из-за широкой розовой юбки, которую она надела, кажется, что она заблудилась в шкуре, содранной с розового слона. Когда она в третий раз меня обнимает, пытаясь затянуть в свой мир, я почти могу поклясться, что ее рука у меня между ногами.
При финальном «не прощай, а до свидания» она вручает мне статуэтку розового Будды.
— Если поставишь его лицом к двери, он защитит тебя от нежеланных гостей.
С этой мыслью я отваживаюсь сказать ей последнее «до свидания» и, пообещав сдержать слово, получаю разрешение удалиться.
95
Этажом ниже располагается слесарная мастерская. Для начала я отдаю честь шефу. Он должен знать, сколько солдат у него осталось. Меры безопасности превыше всего. Усы шефа выпаливают последний жизненный урок. Номер триста двадцать пять: