Как из далеча, далеча, из чиста поля…
Шрифт:
Осмелел Алешка, из двери в дверь ходить начал. Только ничего нигде нету. То есть, не то, чтобы вообще ничего – лавки там, столы, лари-сундуки пустые, прялки, печи, кладовые с посудой, – это все имеется, а вот прутика колдовского нету. Понятное дело, на самом виду лежать не будет, ан где искать-то? И как от прочих отличить? Вон, в клети, и метлы стоят, и веники висят, банные, уж не среди них ли? Можно, конечно, брать по одному, да стегать кого живого, лягву, к примеру. Как с ней приключится чего, значит, тот самый прутик и есть. Нашел – и выбросил, потому как больше он уже ни на что не пригодится. Ибо – на один раз заколдован.
Бродил-бродил, заплутал. Вернулся кое-как на крыльцо,
Ничего не придумал Алешка. Расседлал коня, пустил пастись возле терема. Так рассудил, что следов звериных не видать, к тому же, этот конь, случись чего, себя в обиду не даст. Коли копытом не приголубит, в один скачок до Ростова долетит.
Еще раз все обошел, глянул, не изменилось ли чего, стал к ночи готовиться. На кровати решил не ложиться, все одно сплошь дерево, никаких тебе подушек с перинами. Сказку припомнил, про королевичну одну. Невзлюбила она за что-то добрых молодцев, и изводила почем зря. Сама красивая была, вот за нее все и сватались. Королевична же выберет кого, отведет с пира свадебного в спаленку, разует, на кроватку посадит, а кроватка – раз! – и перевернется. Под ней же, поруб глубокий, а в нем – Змей Горыныч… Понятно, сказка, она сказка и есть, ан неровен час, вдруг – перевернется? Вот на лавке возле окна и пристроился. Мало ли что ночью приключиться может? Тогда хоть в окно сигануть… Меч обнажил, рядом прислонил, щит приспособил, под голову – седло.
Лежит, подремывает. И не хотел, а заснул. Слышит во сне, будто движение какое-то в тереме, будто идет кто-то шагами легкими. Пол чуть поскрипывает, двери похлопывают. Неспешно так, и не досматривая, а прямо в ту горницу направляется, где Алешка устроился. Силится молодец сон с себя сбросить, да тот его негой так сморил, не вывернешься. Будто перинами пуховыми кто со всех сторон обложил. А еще колыбельная слышится, что с детства запомнилась:
На кроватке той подушечка бархатная,Золотом обшита, кисти шелковиты,А заломочки у ней да все серебряные,А и шишечки-кукушечки золоченые…Куда там за меч схватиться, рукой-ногой пошевелить не может. Вот уж и та дверь пристукнула, что в горенку его отворяется. Ближе и ближе шаги, ближе и ближе голос убаюкивающий, ласковый, сладкий, словно мед. И свет разлился, будто солнышко за окошком из-за леса показалось.
Кое-как скосил глаза Алешка, кое-как головой двинул – не видать никого в горенке, ан кто-то ведь разговаривает?
– Спи-отдыхай, Алешенька, – слышится. И голос, будто той самой, что на берегу. Тот, да не тот, и хоть видит теперь молодец перед собой прозрачную, ровно из воды сделанную, красавицу, хоть и похожа обликом, – а все же не она. – Измаялся, за день-то. Сколько ж верст позади оставил, пока добрался до терема Кедронова? Знаю, зачем ты здесь. Ан и мысли твои заветные мне ведомы, в которых ты и сам себе признаться не смеешь. Твое ли это дело, Алешенька, со зверями биться? Чем не мила тебе жизнь мирная, как у отца твоего, и деда? Разве плохо это – ремеслом жить? Чтобы
Повела ручкой девица, и приметил молодец на столе веточку лежащую.
– То ли это, за чем прибыл? Прутик, на зверя заговоренный. Только его ведь мало раздобыть, им еще суметь воспользоваться надобно. Не сумеешь, так и живота понапрасну лишишься. Людей не избавишь, и сам сгинешь неведомо… Иной судьбы ты достоин, Алешенька. Взгляни…
И снова ручкой повела.
Глядит молодец, на другом конце стола, подале от прутика, дощечки появились. На те самые похожие, что он под камнем когда-то нашел.
– Вижу, узнал… Только не та это книга, иная. Коли ее прочесть, откроются тайны великие, знания сокровенные, потому – вся мудрость Кедронова в ней заключена. Недаром ведь ты от Сыча черты с резами разбирать научился. Оттого и в терем попал безобидно. Стоит только руку протянуть, Алешенька, и станешь ты волхвом великим, даже более великим, чем Кедрон был. Все-то тебе будет доступно, все-то подвластно. Сокровища его, что под теремом спрятаны, твои будут. Любая красна девица, – только пожелай…
– А… что… зверь?.. – Алешка хрипит. Не понять, то ли во сне, то ли взаправду.
– А что зверь? Поозорничает сколько, да и утихомириться. О звере ли думать надобно, Алешенька? О людях ли? Пусть они сами о себе позаботятся. Никто ведь, окромя тебя, на схватку со зверем не осмелился. Сколько на земле богатырей, а только ни один не выискался. Так стоят ли они того, чтоб за них заступаться? Стоят ли того…
Опять ручкой машет.
И кажется Алешке, будто марево какое по терему пробежало. Все в нем вроде как из воды сделано становится. И видит он теперь в порубах сундуки раскрытые, а в них – чего только нету. И каменья драгоценные, и злато-серебро, и украшения предивные, и ткани узорчатые, и чего там только нету!..
«Твое это, Алешенька… Только руку протянуть…»
Пропало видение сундуков. Теперь перед Алешкой лицо девичье, такое, что глаз не отвести. Брови сажей подведены, мучкой припудрена, щечки – будто яблочки алые, уста – малина сладкая, взор ласковый… Вот уже и вся видна, в сарафане расписном – стан стройный, коса до пояса… Опустила глазки, потом глянула лукаво, головку едва склонив, – тут уж Алешка совсем себя потерял, ни где он, ни что он – не ведает…
«И это твое, Алешенька…»
Нет больше девицы-красавицы. Степь бескрайняя, а посреди степи – холм. Ветер страшный, черное небо к земле придвинулось – вот-вот раздавит. Молоньи огненные плещут, гром ворчит. Кто-то там, на самой вершине холма, в рубахе простой, веревкой в поясе схваченной, с посохом в руке, замер грозно?.. А от подножия холма, и до самого края земли видимой, – рать побитая лежит…
«И это…»
Глядит на все это Алешка, и вроде так выходит, что жизнь такая, она будто про него писана. Это ж такого наворотить можно, коли книгой Кедроновой завладеть. Может, ему и впрямь Родом начертано да вырезано, первым волхвом стать? Руку протянуть – да из грязи в князи. А что? Емеля в сказке тоже вон только руку протянул… Правда, в руке у него ведро было, тут же и ведра не надобно. И как, главное, здорово будет? Сказал слово – и вспахалось, и засеялось, и собралось, и обмолотилось, и само в сарай ссыпалось. Стропила на избу поднять – проще пареной репы. Отца как-то чуть не прибило, сорвавшись, а тут, шепнул, – и готово. Да и вообще, зачем самому топором махать? Нехай сам по себе машет. Об звере, кажется, можно совсем позабыть, сам уйдет, никуда не денется, а вот с баенником, что как-то раз чуть шкуру не содрал, и поквитаться не зазорно.