Как мы видим то, что видим
Шрифт:
Инвариантность к зеркальным преобразованиям – частный случай громадного перечня всевозможных «постоянств восприятия». Вас никогда не занимало, почему и в трех метрах, и в десяти, и вплотную собака видится собакой, кошка – кошкой? А ведь размеры изображений на сетчатке все время разные. И почему лошадь в любом ракурсе представляется лошадью? Почему находящиеся на одинаковом расстоянии большой гриб, средний и маленький одинаково воспринимаются как грибы, хотя и разного размера.
Это, казалось бы, самоочевидное свойство зрения не дает покоя ученым уже немало столетий. Все это время считалось, что зрительная система умеет воспринимать инвариантно только потому, что учится. Объясняли инвариантность к размеру и дальности, например, так. В зависимости от расстояния до предмета его величина на сетчатке разная, и разным будет «узор возбуждения» в мозгу. Животное
Епископ Джордж Беркли, вошедший в историю как убежденный и воинствующий философ-идеалист, не мог представить иного пути. Он утверждал в «Трактате о началах человеческого знания», изданном в 1710 году, что лишь трогая все руками, малыш способен связать размер картинки на сетчатке с дальностью до предмета (сегодня, триста лет спустя, мы с вами знаем, что это не так, и измерением дальности занимаются нейроны диспаратности). Шли годы, столетия, философские взгляды епископа подверглись научной критике, а вот мнение его о работе зрительного аппарата, не опиравшееся ни на какие опыты и бывшее плодом умозрительных рассуждений, почему-то оказалось чертовски живучим, въелось в учебники, превратилось в «ходячую истину».
К счастью, в 60-е гг. нашего века удалось строго доказать, что нередко вовсе не осязание является учителем зрения, а скорее наоборот. Начнем с того, что зрение превозмогает сигналы от других органов чувств. Например, если смотреть на свою руку через призму, сдвигающую изображение на несколько сантиметров в сторону, то спустя несколько минут и впрямь покажется, что рука находится там, хотя информация от мышц и говорит совсем иное. Особенно показательны опыты с инвертирующими очками в то время, когда человек еще не полностью освоился с «перевернутым миром». Скажем, на стену вешают перевернутый плакат и спрашивают, в каком положении он находится. Испытуемый говорит, что видит его нормально. И, показывая на нижнюю часть плаката, уверенно произносит: «Это голова, это верх». На просьбу провести рукой по плакату сверху вниз, движение совершается снизу вверх, причем испытуемый приговаривает: «Сверху вниз, сверху вниз...»
А вот как выглядит со стороны завтрак Лидии Иноземцевой, которой всего три дня назад надели инвертирующую оптику. «На столе стоят тарелка, чашка со сметаной, корзинка с хлебом. Испытуемая начинает располагать все эти предметы для удобства в определенном порядке: тарелку, из которой она будет есть, – поближе, стакан, из которого она время от времени пьет, – подальше, корзинку – еще дальше, ее она будет использовать редко. При этом все перечисленные предметы она в действительности расставляет в обратном порядке: ближе всего корзинку, дальше всего тарелку, а видит их в оптическом поле в желаемом порядке. Интересно, что испытуемая совершенно не замечала неудобств, которые доставляла ей стоящая почти на противоположном крае стола тарелка. Внешне ее действия выглядели очень абсурдными. На желание одного из ассистентов помочь ей, выразившееся в том, что он пододвинул тарелку поближе к испытуемой, она обиделась, приняв отодвигание (так ей виделось в оптическом поле) тарелки при ее беспомощном положении, которое она хорошо осознавала, за неуместную шутку. Рука с вилкой проделывала вычурную траекторию, единственное оправдание которой состояло в том, что эта траектория в оптическом поле выглядела нормальной», – пишет Логвиненко. Зрение командует – мышцы подчиняются, и обратная связь, абсолютно необходимая для того, чтобы вывести руку в должную позицию, замыкается только через оптический канал, а сигналы проприорецепторов игнорируются.
Жаль, что не сделана была такая проверка: как стала бы действовать испытуемая, закрыв глаза? Ведь тогда у нее должен был полностью восстановиться внутренний образ мира, со всеми его топологическими соотношениями. Почувствовала бы она, что расположила нелепо посуду на столе и совершает странные движения рукой?
Американский психолог Джеймс Гибсон издал в 1950 г. книгу «Восприятие видимого мира». Он писал: «Если вы посмотрите в окно, вы увидите землю, здания и, если повезет, то еще деревья и траву. Это то, что мы условимся называть видимым миром. Это обычные сцены повседневной жизни, в которой большие предметы выглядят большими, квадратные – квадратными, горизонтальные поверхности – горизонтальными, а книга, лежащая в другом конце комнаты, выглядит так, как она представляется, когда лежит перед вами. Теперь взгляните на комнату не как на комнату,
Современные нейрофизиологические данные позволяют рассмотреть нарисованную Гибсоном ситуацию по-иному. Что такое видимый мир? Это внутреннее представление о внешней действительности, перцептивная модель, сформированная деятельностью всех органов чувств, в первую очередь зрения. Зрительный же аппарат многоканален, в нем есть канал передачи формы, то есть контура, канал передачи цвета, канал передачи объемности и так далее.
Сформированное восприятие предмета имеет комплексный и, подчеркнем, многоканальный характер, оно многогранно, мы только в силу привычки (или, если угодно, в силу заложенной в нас генетической программы) не замечаем механизма этой многогранности. Но вдруг каким-то людям доступно подавлять работу канала объемности, как йоги умеют регулировать частоту биений своего сердца? Если такое подавление – реальность, почему бы внешнему миру не предстать в их сознании не набором объемных предметов, а, наоборот, из контуров и плоскостей?
Встав на такую точку зрения, мы не удивимся, если какой-нибудь сверходаренный человек научится отключать канал сигналов вестибулярного аппарата и по собственному желанию видеть мир то прямым, то перевернутым. Что такое невольное отключение возможно, свидетельствуют уже упоминавшиеся эксперименты в условиях кратковременной невесомости, когда самолет летит по баллистической кривой, словно снаряд: опытный летчик пишет, что в первые секунды невесомости ему показалось, будто самолет перевернулся, а он висит вниз головой...
Подобное ощущение возникает у космонавтов после того, как двигатели ракеты-носителя прекратят разгон корабля и наступает невесомость. Например, космонавту Герману Степановичу Титову показалось, что приборная доска «сместилась и заняла место над головой», а Константину Петровичу Феоктистову во время полета довольно долго чудилось, что его перевернули кверху ногами (иллюзия сохранялась и с закрытыми глазами). Конечно, во всех этих случаях отключался не канал, а генератор сигналов. Но кто знает, вдруг можно отключить и канал? Во всяком случае людям в инвертирующих очках это удается...
«Видимое поле» Гибсона – это, грубо говоря, фотография предметов, примитивная, плоская, мало что говорящая о мире. А «видимый мир» – это уже картина, это уже образ, образ целостный, переливающийся всеми красками разнообразной сенсорики. Не случайно же опытные педагоги утверждают, что в каждом из нас спрятан живописец, и нужно только освободиться от стеснительности.
Ущербным и бедным, а значит, плохо соответствующим реальности предстает мир (то есть его перцептивная модель в мозгу, не будем никогда забывать об этом) перед людьми, глухими к живописи, скульптуре, музыке, искусству вообще. Ведь именно искусство изощряет наши органы чувств, обогащает их диапазон, раздвигает границы восприятия мира. О таких людях сказал поэт:
Они не видят и не слышат, Живут в сем мире, как впотьмах, Для них и солнцы, знать, не дышат И жизни нет в морских волнах. Лучи к ним в душу не сходили, Весна в груди их не цвела, При них леса не говорили, И ночь в звездах нема была! И языками неземными, Волнуя реки и леса, В ночи не совещалась с ними В беседе дружеской гроза!..Все, что здесь говорилось, разумеется, направлено не к умалению роли науки, роли логического начала в постижении мира и законов, им управляющих. Но в том-то и дело, что великие ученые черпали в искусстве своеобразную и нередко очень серьезную опору для своих теоретических изысканий. «...Полезными комбинациями являются как раз наиболее изящные комбинации, т.е. те, которые в наибольшей степени способны удовлетворить тому специальному эстетическому чувству, знакомому всем математикам», – утверждал французский математик Анри Пуанкаре.