Как на Дерибасовской угол Ришельевской
Шрифт:
— Давай выпьем за меня, — предложил Трик Леониду, и тот с ходу сделал вид: не выпить за такого замечательного живописца — так это надо быть последним гадом. Художники залпом проглотили вино, качество которого уверенно позволяло многим людям научиться ловить в желтом доме зеленых чертиков казенной простыней.
— Ты знаешь, Ленька, — доверительно протянул Трик, — мне сегодня семьдесят. И пятьдесят лет творческой деятельности. Хоть бы одна сволочь вспомнила… Самое страшное — это одиночество, верный спутник художника. Потому что я буду подыхать и никто не подаст стакан воды. Кстати, где твой стакан?
Художники выпили еще раз за Трика, и Ленчик начинающим забастовку языком попробовал торжественно поздравить собрата по искусству с двойным юбилеем. Пятьдесят лет подряд рисовать исключительно Ленина — это ж какое упорство и любовь к избранной теме надо
Трик ткнул дрожащим пальцем в полотно, стоящее перед диваном, с которого раздавались давно позабытые им звуки, заметив, что вождь революции ему снится каждую ночь. И это придает его новым произведениям такой мощный творческий импульс, чтоб он уже пропал. Как профессионал, Репин прекрасно видел даже в таком возвышенном состоянии: с годами кисть мастера не потеряла своей самобытности и новаторства. Нарисовать Ленина без галстука в горошек, это все равно, что Дзержинского не в гимнастерке под шинелью, Свердлова без пенсне на морде или товарища Сталина с отсутствием отеческой любви в его добром взгляде. Кроме того, Леонид туманящимся мозгом понял: Трик созрел до того состояния, когда спокойно сможет произносить речи сам себе, а выпить здесь все равно больше нечего. Натурщицы с их наклонностями художника не волновали: он был примерным семьянином, потому что никогда не колебался в выборе, чего лучше трахнуть: бутылку или девушку. Ленчик положил руку на плечо подельника по кисти, в меру языковых возможностей намекнул, что скоро они опять увидятся и зашатался до своей студии. В отличие от художника старшего поколения Трика, Репин умел рисовать не только Владимира Ильича, но и Сурикова. И эта работа теперь притягивала его с какой-то нездешней силой.
После разговора с Экспертом, согласившимся со всеми журналистскими взглядами практически только из любви к искусству, Кригер летел в мастерскую Репина наперегонки с возросшей злостью. Потому что мерзкий Эксперт с понтами случайно обмолвился: речь идет просто за копию Сурикова работы малохольного Репина, откуда взялась волна по такому незначительному поводу?
Если Эксперту глубоко и обстоятельно наплевать — лепить печать на копию или подлинник, лишь бы хорошо забашляли, так Кригеру так же необходим фуфловый вариант, как радикулит воздушному гимнасту. Конечно, мечтай Кригер оставаться совковым гражданином пожизненно, пусть Луполовер катит в свою Америку хоть с суриковским Суриковым, хоть с репинским — какая разница, когда деньги за комиссию уже получены. Но Кригер сам собирался навсегда оставить родную страну, трудовые подвиги которой он не уставал воспевать, ради каменных джунглей дикого запада. И журналист догонял: если Генриху Эммануиловичу подсунут фуфель, так вместо Шкалика ему будет кого благодарить в новом отечестве.
И что видит журналист в мастерской трезвого Репина? Две одинаковые картины. Рядом с ними сидит довольный живописец, перемазанный краской цветами радуги не хуже попугая, и ждет вопросов корреспондента, припершегося писать о его творчестве. Так Репин хотя и сам не помнил, когда он чего путного рисовал без предварительного заказа, решил начать со своей автобиографии. Кригер задал живописцу несколько наводящих вопросов, внимательно изучил этюды, пыль с которых Репин сбивал аж на площадке, и сказал на прощание, что о художествах такого мастера народ узнает очень скоро.
Доцент Шкалик орал на журналиста Кригера, как собственный папа на нашкодившего сына: как он смел такое подумать? Чтоб Иван Александрович всунул клиенту фуфель — так это позор для его чести. И пусть Кригер не лезет за свой процент дальше положенного. Копия нужна для удачного прикрытия. Если все, кому положено, будут знать: Луполовер вывозит копию Сурикова, так вытаскать под этот случай подлинник гораздо легче, чем объяснить шкаликовским студентам слово «эмпириокритицизм».
Успокоившийся за свои бабки Кригер погнал дальше воспевать трудовые свершения советского народа, а Иван Александрович понял: с заложившим его Экспертом обязательно что-то случится после того, как все-таки Суриков работы Репина благополучно попрощается с родной таможней. Чтобы не откладывать дело справедливого воспитания в долгий ящик ожидания, доцент Шкалик срочно выдернул Вовку Лорда и намекнул ему, что нехороший человек Эксперт еще ни разу в жизни не сидел
У Вовки Закушняка была действительно такая буйная фантазия, что умей он писать десять слов подряд, вполне бы мог не нуднее других катать опусы за неизбежность коммунистического лагеря по всей планете. Тем более, что в отличие от профессоров по советским общественным наукам, впоследствии Лорд набрался практического лагерного опыта. Однако писал Вовка чуть хуже, чем читал, поэтому спокойно трудился себе ассенизатором, наваривая на дерьме такие деньги, что узнай за них, многие профессора застонали бы от зависти к положению этого пролетариата. Стоило Вовкиной машине появиться в пригороде, как огородники махали кулаками со сжатыми купюрами, чтобы он скорее опорожнял накопления общества в их клубнику и прочую малину. Вовка послушно выводил свой говновоз на передовые позиции аграрной науки, благодаря чему ягоды раздувались до размеров слив на радость их потребителей и аптекоуправления.
В то время Вовка встречался с одной девушкой и рассказывал ей что угодно, но только не за собственную, почти мичуринскую, профессию. Потому что вдолбил сам себе в голову глупость, будто она не захочет связать свою молодость с водителем такой редкой машины. Однако девушка каким-то макаром узнала за то, что ее жених не какой-то затруханный инженер, а самый подлинный богатый ассенизатор, но не простила ему вранья. Намечающаяся свадьба расстроилась вовсе не по поводу отсутствия запаха у денег, а потому что любимому человеку нужно говорить исключительную правду, какой бы специфической на вкус она ни была. Озлобленный Вовка ездил на машине, повышая свое благосостояние и урожайность личного сектора, благодаря общенародному добру, пока не пронюхал давно переставшим различать оттенки обоняния шнобелем: его любимая выходит замуж.
Потом все было, как в одной одесской песне: на хате невесты молодые сидят рядом, скачут гости целым стадом, а мамаша вертит задом, в общем, свадьба весело идет, а жених сидит, как идиот. На этом месте песенный фольклор ушел в прозу жизни. Жених застыл с таким видом только потому, что первым увидел, как в открытое окно вместо букета в полиэтилене залез какой-то конец толстого шланга со странным запахом впереди себя. И из шланга по столу и присутствующим стало бесплатно вылетать то, что доставалось изнутри Вовкиного говновоза после предварительной оплаты. Всем с ходу стало ясно: если что и запоминается на всю жизнь, так это свадьба, как одно из самых приятных событий не только для молодых, но и их близких. Так мало того, даже посторонние люди, каких постоянно припирается до свадебных столов, и то не могли сказать, что это мероприятие им ничем не запомнилось.
Когда бывший ассенизатор Закушняк вернулся после срока в родной город уже Лордом, третий ремонт на той хате, где проходила одна из самых знаменитых одесских свадеб, не перебил ее своеобразного запаха. Об обмене на эту хату не могло быть и речи даже при хорошей доплате. Постоянно грызущиеся муж и жена снимали комнату в коммуне, а их квартира стояла совершенно свободная, с понтом музей матримониальных наклонностей с их непредсказуемыми последствиями.
Доцент Шкалик прекрасно знал за творческие способности Лорда. Если человек пристроил такой сюрприз своей любимой, так что он может придумать по поводу незнакомого ему искусствоведа? С этой мыслью Иван Александрович немножко развеселился и отправился до Репина, чтобы Луполовер наконец-то перестал намекать за свой цейтнот по отъезду и резкое подорожание рубля на мировом рынке.