Как на Дерибасовской угол Ришельевской

Смирнов Валерий Павлович

— Добрый день. Сержант Прокопенко, предъявите водительское удостоверение, — скороговоркой забарабанил мент, предчувствуя еще один червонец на кармане. И в таком же темпе добавил: — Почему нарушаете?

Шофер поднял на него, словно подернутые маревом, глаза и объяснил:

— Задумался я…

— На дороге нужно не думать, а соблюдать, — пояснил ему сержант.

— Так, понимаешь, командир, — медленно растягивал слова водитель, — такая история получается…

Сержант пристально посмотрел на него. Не пьяный, зато вполне мог наглотаться «колес». Впрочем, какая разница, лишь бы бабки платил…

— Вот если к два прибавить два — получается четыре, — продолжал делиться своими впечатлениями водитель, — а два умножить на два —

тоже четыре. Правильно?

— Ага, — согласился сержант, понимая причину нарушения.

— Три прибавить три — шесть. А три умножить на три — девять. Как это так получается? — озадачился Шофер. Сержант Прокопенко этого тоже не понимал. Он безвозмездно отпустил водителя и размышлял над такой сложной проблемой. Прокопенко до того увлекся ее решением, что не заметил, как под знак «40» на реактивной скорости влетел автомобиль, резко обогнул рытвину и затормозил уже за постом. В автомобиле сидел мордатый мент, который сорвал поездку Кригера на республиканское совещание. Руководство дало объективную оценку его действиям в кабинете полковника, и старший лейтенант уже ездил в капитанских погонах. Теперь он контролировал работу своих подчиненных и видел, что сержанту Прокопенко все до лампочки неработающего дорожного освещения. Если сержант не замечает свое руководство и не отдает ему честь, что он тогда вообще в состоянии делать под таким очень любимым ментами знаком?

— Сержант, ко мне, — рявкнул капитан, и Прокопенко бросился от решения арифметики до машины капитана. — Ты что, ослеп?

— Виноват, товарищ капитан, — втянул живот до позвоночника сержант, — только у меня одна вещь с головы не вылазит. Вот понимаете, если два умножить на два, так будет четыре и два прибавить два — тоже это самое. А если три умножить на три, так девять, а три прибавить три…

Капитан оборвал подчиненного командно поставленным матом:

— Тебя, мать твою так, поставили здесь не для того, чтобы ты прибавлял и умножал, а отнимал и делил. Ясно?

— Так точно! — окончательно позабыл за теоретическую арифметику Прокопенко.

Когда сержант притопал домой с нелегкой службы, он с трудом сосчитал в уме дневную выручку, суеверно не заглядывая на карман. И приуныл. Потому что отнимать любил и умел, а деление в виду своей сложности для Прокопенко было хуже некуда. И сержант Прокопенко в ту ночь накатал заявление, подлинник которого, наверное, до сих пор хранится в прокуратуре: «В связи с тяжелым материальным положением прошу перевести меня на работу в ОБХСС».

* * *

Доцент Федоров пребывал в роскошном настроении из-за того, что всучил фуфель отчалившему Луполоверу, а искусствовед до сих пор лежит дома, прижимая где придется грелку и куски льда. Иван Александрович, не торопясь, брел по коридору своего родного института, о чем-то с наслаждением рассказывая парторгу кафедры. Своего парторга Федоров уважал за то, что он помог в свое время Ивану Александровичу развестись без последствий для научного коммунизма. В это время до Шкалика подскочила группа студентов и начала гудеть за пересдать зачет. Доцент Шкалик специально заваливал студентов пачками на зачетах, чтобы все знали, какой он строгий педагог, а его предмет куда важнее какого-то сопромата. Иван Александрович напустил на благообразное рыло грозный фельдфебельский вид и строго заметил:

— Молодые люди, вы ведете себя крайне безобразно. Вы дурно воспитаны. И в вашем возрасте уже пора понимать, что нельзя так бестактно перебивать разговор старших. Между прочим, мы обсуждаем довольно серьезную проблему, а вы отвлекаете нас от дела. Так что, подходите завтра на кафедру.

Понурившиеся студенты медленно уплыли по коридору, а Шкалик, взяв парторга за локоток, посмотрел на него и продолжил:

— Так на чем мы остановились, коллега? Ах, да. Беру я, значит, ее за жопу…

Дома Федоров, позабыв за свой фантастический рассказ, нетерпеливо ожидал художника Репина,

который уже вторую неделю нес ему подлинник Сурикова. Доценту Шкалику эти скорости надоели и он, вычислив Репина, мягко намекнул живописцу: за такие дела дурдом может только мечтаться вместо морга. А у Репина — уважительная причина. Ленчик уже успел пробухать гонорар за Сурикова и окончательно поперся на фамилию жены. И не потому, что нарывался на манию величия, а оттого, как фамилия Пикас давала шанс не столько залететь в дурдом с решетками, как вылететь из почти такого же заведения с государственными границами по израильской визе. Как настоящий патриот Леонид целых три часа не соглашался на предложение жены изменить родине. Но стоило мадам Пикас заявить, что литр спирта у Италии стоит семьдесят копеек на наши деньги, а там, где они поедут, вино дешевле воды, Репин сходу согласился стать Пикасом и, если надо, обрезать все, чего требуется. Потому что с пионерского детства мечтал побывать в центре трех религий. Так мадам Пикас заметила, что обрезать ему особо ничего не стоит. А пока пусть ведет себя соответственно новой фамилии. И когда они будут сидеть на пособии, Леонид обязан пить не больше бутылки в день: пьяный в Израиле на улице все равно, что трезвый в России на поминках — за деньги показывать можно. И главное, чтоб Ленька не забыл нажаловаться в Вене: в совке ему не давали религиозные обряды и мацу в булочной. Мадам Пикас занялась формальностями с липовым вызовом, выдав Ленчику двести три рубля для перемены фамилии. И через пять дней Ленька уже Пикас доказал всей Одессе, как можно нажраться за три рубля, исповедуя иудейскую религию.

Вот в таком возвышенном состоянии Пикас с видом прежнего Репина припирается до доцента Шкалика с Суриковым под мышкой. И прямым текстом намекает ему, что это дело надо бы замочить. Иван Александрович, наглядно доказывая, что он кто угодно, только не жмот, наливает в две посуды и эта пара начинает с тоста за дружбу народов Пикаса и Федорова.

Ленька допил очередную рюмку, вместо традиционного «Класс» неожиданно для Федорова заявил: «Самый цимес, балядь…» Федоров довольно кивнул головой, потому что привык пить только то, что дарят, а преподносили доценту вовсе не «биомицин». Пикас смотрел на полотно Сурикова и хвалил сам себя:

— Вот это работа, а, Фэдоров…

Доцент Шкалик кивал головой в такт, показывая своим набравшимся видом, что Суриков умел макать кисть у краски. И наливал Леньке с таким уважением, будто он никогда не был Репиным. Может быть, на этом все и закончилось бы. Но в душе новоявленный Пикас оставался тем же бухариком Ленькой. Поэтому он с настойчивостью повторил:

— Вот это работа, а, Фэдоров… Разве русский так нарисует?

Федоров сперва хотел выяснить, не менял ли фамилию Суриков, а потом пристально прислушался до того, что бормочет художник:

— Еле подрамник залимонил… Хорошо ухнали достал…

Несмотря на выпитое, Федоров стал потеть больше обычного. И когда он окончательно понял, что залепил на стенку вместо Сурикова Пикаса, набросился на Ленчика, разбазарившего по пьяни подлинное произведение искусства:

— Ты, Пикас недорезанный… Подлинник! Где подлинник? Ты мне ответишь за это, морда жидовская…

— Ах ты гой, — встрепенулся Ленчик, и тут же поправился, — еси добрый молодец. Что ты дергаешься? Я тебе чего-то на шару забацаю… Человеку свойственно оши… А зохен вэй… ошибаться, если он не Ленин…

При ссылке на того, кто пожизненно обеспечил Федорова никому ненужной работой, морда Шкалика приняла цвет знамени победившего Октября. Он опрокинул журнальный столик и сгреб живописца за барки. В это время требовательно дал знать за себя телефон и Федоров переключил внимание и руки с Ленчика на трубку. Ему очень хотелось услышать голос Вовки Лорда, чтобы заказать срочную работу по прежней специальности, а именно — смешать этого Пикаса с говном. Хотя голос в трубке был хриплым, как у Лорда, он принадлежал явно женщине.