Как писать в XXI веке?
Шрифт:
Трагедия Нового времени добавила к этому романтический и психологический конфликт индивида с его душой, в России отлично представленный «Маленькими трагедиями» Пушкина и позднее — драмой Островского «Гроза». В XX веке европейская драма в работах Гофмансталя, Вячеслава Иванова, Клоделя, Сартра, Ануя и др. получила привкус отчаяния, не разрешающегося катарсисом, ибо авторы стали ощущать себя бессильными перед машиной исторических трагедий, которые не оставляют человеку простора для действий и превосходят в своей трагичности возможности
Параллельно соцреализм в поисках радости породил «Оптимистическую трагедию» Вишневского и прочие трагедийные революционные драмы вроде «Шторма» Билль-Белоцерковского, предлагавшие зрителю обрести катарсис в единении с новым обществом.
В итоге случилась Первая мировая война, после которой возник театр жестокости психически больного (после детского заболевания менингитом) и зависимого от опия, но очень талантливого французского актера Антонена Арто, поставившего сверхзадачей драмы обнаружить истинный смысл человеческого существования через разрушение случайных форм. Термин «жестокость» в системе Арто имеет «не-бытовое» значение, это суть творения — осознанное подчинение необходимости, направленное на разрушение и индивидуальности.
«В явленном мире, говоря на языке метафизики, зло остается перманентным законом, а благо — лишь усилием и, стало быть, еще одной жестокостью, добавленной к первой», — говорил Арто в попытке обрести аристотелевский катарсис, приводя актеров в пограничные состояния, в которых с детства пребывал сам. Он требовал переживания на сцене реальных событий, а не «мертвой» игры, и уничтожения внешней формы в коллективном бессознательном на сцене и в зале в конце всей этой трагедии, зрители которой являются ее соучастниками.
В попытке интегрироваться с миром Арто предлагает отказаться от себя, уничтожить личностное начало героев, используя принципы ритуального построения действия. Укрупнение личности модернистского театра, чувственный аппарат актера театра психологического заменяются на аффективный атлетизм, основанный на дыхательных и восточных энергетических практиках, близких каббале. В итоге актер является иероглифом, синтезирующим звук, движение, слово, а также архетипическое содержание, его зрительный и музыкальный образ.
Театр жестокости Второй мировой войны развивался как действие точно по этим принципам, но трагедию сути человеческой жизни до освобождающего катарсиса по-прежнему не довел, и тогда в конце концов возник театр абсурда. Поглядите «В ожидании Годо» ирландского дра-матурга-абсурдиста Сэмюэля Беккета, эта пьеса 1949 года недаром признана самым влиятельным англоязычным драматургическим произведением XX века. Беккет говорил, что создал «В ожидании Годо», чтобы отвлечься от прозы, которая ему что-то перестала в то время удаваться. Как видите, великие активно пользуются техниками борьбы с творческим ступором, описанными в главе 6 этой книги.
Хотите услышать историю, изложенную в пьесе, в малой прозе, а заодно развлечься
Главные герои — Владимир (Диди) и Эстрагон (Гого) завязли во времени, пригвожденные к одному месту ожиданием некого Годо, встреча с которым должна, по их мнению, внести смысл в их бессмысленное существование и избавить от угроз враждебного окружающего мира. Перевожу на русский: Годо — это God, т. е. Бог, но впрямую абсурдист Беккет этого, конечно, не говорит, оставляя зрителю простор для догадок.
Затем появляются еще два странных персонажа — Поццо и Лакки. Последний является одновременно безвольным рабом Поцци и его бывшим учителем. Проболтав массу времени с главными героями, Поццо предлагает Лакки подумать и потанцевать, что тот и делает. Монолог Лакки представляет собой остроумную пародию Беккета на ученые диссертации и популярные научные статьи его времени. В общем, образец литературного постмодерна, которым грешил еще Лев Толстой в «Войне и мире», вставляя огромные публицистические отступления в свой эпический сюжет.
Когда Лакки наконец замолкает, они с Поцци уходят, а Владимир и Эстрагон остаются по-прежнему ждать Годо. К ним прибегает мальчик-пастух и говорит, что Годо придет завтра. Откуда он знает? Его брата бьет хозяин, которого зовут месье Годо. Эстрагону-Гого все это надоедает, и он уходит, оставив Диди свои тесные ботинки, со словами, что потом-де он придет и заменит их на большие. Утром Гого возвращается побитым — на него напали десять человек. Они с Диди мирятся, после чего возникают Поццо и Лакки, причем Поццо ослеп, а Лакки онемел. Оба они не узнают главных героев и идут мимо, а Диди и Гого коротают время, играя и меняясь шляпами, включая одну, что забыл Лакки.
Снова прибегает мальчик с новостью, что мсье Годо придет завтра. У мальчика, похоже, склероз — он не помнит ни Диди, ни того, что приходил сюда вчера. Герои говорят, что надо отправиться на поиски веревки, чтобы повеситься, если месье Годо не придет и завтра. Однако пьеса заканчивается словами «они не двигаются с места».
В 1960 годы знаменитый польский театральный режиссер Ежи Гротовский написал, что мы вступили в эпоху Арто. И многие крупные мастера театра, включая Питера Брука, из абсурдистского послевоенного тупика вернулись к театру «жестокости» Арто.
Для нас, авторов малой прозы и поэзии, история драматургии в сфере трагедии обозначает, что зло остается перманентным законом, а благо — лишь усилием. И, по-прежнему, как в наших историях, так и в реальности нашей жизни, «Царство Божие усилием берется». Последняя цитата — это уже из Библии. Итак, сделайте ваше следующее усилие и перейдите от прозы к поэзии. Не сразу, конечно, а через стихотворение в прозе.
На грани прозы и поэзии: стихотворения в прозе, хокку и танка, верлибр