Как родных сыновей
Шрифт:
– Мама?
Скорее бы положить голову на колени мамы и почувствовать её руки на своей голове. Когда она рядом, ничего не страшно. Нет, он не трусишка, он будет большим и сильным, когда вырастет, таким же сильным, как папа. Но сейчас он боится, потому что маленький и потому что один.
– Мама?
Вот и показалась верхушка яблони. Она видна отовсюду, большая, старая, рядом с ней хата деда Василия, а следующая – их. Скорее бы домой, не важно, что мама отругает, а может, ещё и отшлёпает. Главное, что потом он почувствует теплые руки на своей голове, услышит её ласковый успокаивающий
– Мама?
Не глядя под ноги, ребёнок побежал к дереву, казалось, и оно радушно распахнуло свои голые ветви, встречая маленького непоседу. Голые? Малыш остановился и с недоумением посмотрел на яблоню. Листьев не было. Но ведь утром…
– Мама?
Он вспомнил. Крики, плач. И мама, крепко прижавшая его к себе. Она что-то шептала ему на ухо, а злые чужие дяди в форме толкали её в спину. Огонь, дым. Мурзик выскочил из-за дерева… Выстрел и смех. И хоть мама закрыла ему глаза рукой, он понял…
Дед Василий, тряся головой, что-то прокричал и замахнулся палкой. Треск автоматной очереди и… Он перелетел через плетень и больно ударился о землю.
– Беги!
– Мама?
– Сынок, беги!
И он побежал. Густой дым скрыл маленького мальчика, юркнувшего за пылающий сарай.
– Мама?
Он медленно шёл по пустой улице, не было домов, только обгоревшие печи. Вот дед Василий, он смотрел, не мигая, сжав в руках свою палку. На рубахе застыли расплывшиеся пятна крови. Затихший у сгоревшего плетня Мурзик и…
Мама.
Малыш сел рядом…
Лето 43 года. Август. Вдалеке громыхал гром, словно прогоняя серую пелену дождя. А здесь уже было тихо, только изредка запоздалые капли срывались на мокрую землю. Воздух был чист и свеж.
На деревенской улочке, среди обгоревших печных труб, маленький мальчик обнимал свою мать, положив на голову её холодные руки.
Эпилог.
В ходе карательной операция «Болотная лихорадка», проводимой в августе-сентябре 1943 года в Беларуси, было убито более десяти тысяч мирных жителей и партизан.
Иванушка и Златовласка
– По поверьям, русалка может оборачиваться и птицей, и зайцем. А если она живёт в болоте, то выходит замуж за Болотника. И вот эта счастливая семейная пара, Болотник и Болотница, охраняет утопленные клады и сокровища от людского ока.
– Хорош заливать, Иван, – хмыкнул пожилой старшина, – хотя заливаешь ты складно.
– Николаич, вот что ты вмешиваешься, я ж до призыва в институте учился, изучал славянскую мифологию, – тот, кого назвали Иван, с наслаждением затянулся переданной кем-то из солдат самокруткой.
– Ты бы не сказки рассказывал, а за водой сходил, по карте за нами болото в километре, глядишь, встретишь своих болотников, заодно гранат и патронов попросишь, – добродушно хмыкнул старшина.
Красноармейцы рассмеялись.
– Ладно, давайте бидоны, схожу, – Иван с хрустом потянулся, – да и прогуляться не мешало бы.
***
Иван шёл по лесу и улыбался. Вокруг щебетали птицы, деловито сновали муравьи, лихой поползень с озадаченным писком носился по полуповаленной сосне. Солнце щедро грело своим теплом всё вокруг: этот лес, деревья, носящихся наперегонки
Не хотелось думать, что нагретая земля по локоть уже пропитана кровью, а изо всей группы студентов–филологов, попросившихся добровольцами на фронт, остался он один, за две недели войны дослужившийся до младшего сержанта, но так и не успевший перешить новые петлицы. Иван машинально потрогал нагрудный карман – там они, родимые, вручены комбатом месяц назад, он ещё помнил крепкое рукопожатие майора и пожелания успехов. Петлицы в кармане гимнастёрки, а комбат уже две недели как в земле – собой остановил танк. После боя собрали, что осталось, и похоронили вместе с остальными.
Не хотелось думать о том, что завтра утром опять атака, а гранат – с гулькин нос, да и патронов по обойме на человека. Не хотелось думать, что завтра можно остаться на этом поле, остаться навсегда. Жутко, дико, безумно хотелось жить – жить, вдыхая полной грудью этот пьянящий густой воздух, пропитанный запахами хвои, можжевельника, грибов, пропитанный запахами жизни.
А кто знает, будет ли оно, это завтра. Может, после боя ты останешься на поле с разорванным животом, как Васька, или за пару секунд истечешь кровью, как Серёга. А может, как Андрюха, будешь в дикой агонии корчиться под гусеницами равнодушного к твоим крикам танка. Нет, так нельзя, надо наслаждаться этими минутами, пока ты ходишь по земле, а не лежишь в двух метрах под ней.
Иван рассмеялся, глядя, как трое воробьёв, непонятно как залетевших в лес, яростно чирикая, пытаются поделить уже распрощавшуюся с жизнью гусеницу. Слева что-то зашелестело и, наученный горьким опытом, младший сержант упал на землю, выставив винтовку. Никого, но дребезжание и, кажется, тихие стоны, не стихали.
«Зверь?».
Иван привстал и посмотрел вперёд: метрах в десяти, возле куста можжевельника яростно трепыхалось что-то маленькое.
Заяц. Точнее, зайчонок. Он изо всех сил пытался вырваться из капкана, но стальные зубья крепко держали окровавленную лапку.
«Ну вот и здорово, мясо не помешает, который день кишка кишке дулю тычет», – подумал Иван.
Он подошёл и взял косого за уши.
«У каждого своя судьба, малыш, твоя – накормить нас».
Заяц, словно поняв, что судьба отсчитывает последние секунды жизни, замер и посмотрел на Ивана. Глаза. Удивительные, не заячьи глаза. Тёмно-синие, глубокие и… И совсем без страха. Но в них была жажда жизни. Безумная жажда жизни.
Иван на секунду замер. Так на него смотрел Виталя, друг детства, которому взрывом оторвало ноги, а кровь хлестала так, что земля вокруг пропиталась за секунду. Он понимал, что остались минуты, но не хотел уходить. И в его глазах было такое же безумное желание остаться на этом свете. А потом Игорь – одногруппник, прошитый очередью насквозь, харкая окровавленными кусками легких, смотрел на Ивана таким же взглядом – обречённым и с дикой жаждой жизни, пусть минуту, пусть секунду, но пожить ещё, посмотреть на небо, на воду, на землю, ну ещё немного, пожалуйста, Господи, ну что тебе стоит, Господи!