Как слеза в океане
Шрифт:
— Вы правы, я решился, я хочу действовать и рассчитываю на вашу помощь. Но неужто поражение и в самом деле неизбежно, и речь идет только о том, чтобы оно было менее гнусным?
Дойно медлил с ответом, откладывал его с минуты на минуту. Может, старик знает не все, о чем тут надо сказать? Доводы рассудка на сей раз были неопровержимы, им следует без промедления покинуть страну, опасность неотвратима. Никакой борьбы получиться не может, только грандиозный спектакль, после которого машина уничтожения будет запущена на всю мощь и начнет работать бесперебойно. И вовсе не удивительно, что Штеттен захотел вмешаться в политику теперь, когда уже слишком поздно. Это вполне соответствует его темпераменту да и некоторым его воззрениям.
— Нет, я не верю, что рабочие
— Но ведь существуют не только рабочие, их как раз меньшинство, — робко вставил Штеттен.
— Разумеется! Но мелкая буржуазия поддерживает нацистов, крестьянам все безразлично, чиновники, полиция, армия следуют примеру Господа Бога, они держат сторону сильнейших. Они-то у Гитлера в кармане. А что ему нечего бояться Европы, он каждый день получает подтверждения из Испании.
— Если вы так убеждены, то я просто не возобновлю эти переговоры.
— Нет, профессор, вы будете вести эти переговоры, и вы сами это знаете. Вам предлагают власть как раз в момент, когда власть бессильна. И именно поэтому вы примете ее. Этот пародический эпилог вашей карьеры не обесценит ваши труды, нет, он явится более действенным контрастом, нежели тот самый последний абзац, который так и так будет трагическим. Вы умрете насильственной смертью, и на вашей впалой груди будет висеть позорный плакат: «Я, барон Эрих фон Штеттен, не достоин быть немцем. Я предал фюрера и народ». Справедливое возмущение народа приведет к ослаблению орфографии, и слово «народ» будет оканчиваться на «т».
Они оба засмеялись, Штеттен смеялся громче, чем Дойно.
— Здесь, в этой комнате, я был молодоженом. Какое-то время счастливым, влюбленным, иногда ревнивым. Тогда даже, бывало, я подумывал о дуэли с молодыми офицерами, о ранней смерти. Не всерьез, а так, чтобы нравиться молодой, привлекательной женщине. Почему я сейчас заговорил об этом? Ах да, из-за этого вашего «позорного плаката» на впалой груди. Я должен быть готов к пыткам?
— Никто не может заранее точно знать, как поведет себя под пытками. Самые скромные люди и самые высокомерные могут готовиться выдержать пытки. Так или иначе, но пытка — плохая проба для человека, недостаточно доказательная. Вот если вас поведут по улицам в разодранной рубахе и подштанниках, будут толкать, сбивать с ног и плевать в лицо, когда слюна ваших гонителей будет у вас на лбу, на щеках и веках, вот тогда-то все и решится. Либо вы проникнетесь глубочайшим презрением к вашим мучителям, либо к самому себе. И в этом случае вы станете жертвой. Пытка не меняет человека, его суть, она лишь испытывает его способность мгновенно оправляться от жесточайших страданий и чудовищных унижений.
— Я понял, Дион, ни слова больше, я все понял, — сказал Штеттен, странно возбужденный. — Продиктуйте мне все пять требований, я не уклонюсь от испытания.
Переговоры затягивались, они уже длились дни, недели. Правда, кое-какие тюремные двери распахнулись, кое-кого освободили из лагерей, но существенные условия Штеттена не были выполнены. Одни полагали, что еще рано, другие, что уже поздно. То, что эти люди сознавали слабость своей позиции, само по себе было неплохо, но их страх был больше, чем их слабость.
— Конечно, хорошее правительство может состоять только из посредственностей, но в таком случае это уже вопрос жизни — какими они окажутся в неординарной ситуации —
Хофер жил на нелегальном положении с тех пор, как вернулся из Праги, чтобы вести важную работу социалистической партии. Дойно довольно скоро разыскал его. Он теперь звался Фердинандом Бергером и поселился в буржуазном районе города под видом представителя иностранных фирм. Выяснилось, что он хорошо информирован о проходящих в строжайшей тайне переговорах Штеттена.
— Сразу подумал, что за этим стоите именно вы. Доктор Рубин со своей стороны рассказал мне, что вы очень дружны с профессором и что это он освободил вас из концлагеря. Да, но в таком случае вы могли бы дать ему совет получше. Он ведет переговоры с предателями, с будущими гауляйтерами Гитлера.
— Как только будет достигнуто соглашение, этих людей сразу же можно исключить.
— Соглашение с кем?
— Временно следует забыть те февральские дни. Гитлер куда опаснее.
— Товарищ Фабер, мне очень жаль, что я должен вам это сказать, но вы меня не поняли. Наша забывчивость не придаст мужества этим господам, которые при первом же выстреле бросят нас в беде. Я не коммунист, и кровь рабочих для меня не средство придать политической демонстрации живую краску. Пока я сижу на этом месте, ни одной капли крови не будет пролито за то, чтобы заполучить в правительство людей, единственное устремление которых — спасти свою шкуру.
— Все ваши товарищи такого же мнения?
— Почти все! Фабер, послушайте меня: мы не хотим быть партией мертвых героев, мы хотим быть партией простых живых людей. Мы уж как-нибудь перебьемся в войну, которая, конечно же, Скоро начнется, а потом партия выйдет из подполья и приведет рабочий класс к победе. Вы иронически улыбаетесь, Фабер. Это потому, что вы не знаете, как живуч народ.
В последующие дни Дойно увидел и других деятелей рабочей партии. Он поехал в шахтерскую область, чтобы разыскать старых друзей, — это были мужественные люди, готовые рискнуть головой, но никто из них не верил в союзников. Один сказал:
— Это зимняя спячка совести, которая может еще долго продлиться. И нам надо перезимовать эти годы.
Он пошел проводить Дойно на станцию. Они расхаживали взад и вперед по перрону, словно их сильным холодным ветром бросало из стороны в сторону.
— Мы могли бы перейти на «ты», — сказал его знакомец. — Я сам не так давно вышел из коммунистической партии. То есть меня исключили из-за Хайни Шуберта, которого ты наверняка знал, в свое время он возглавлял молодежную организацию. В феврале он сражался в рядах шуцбунда, а под конец кое-кто пробился к границе, и он с ними. Потом он уехал в Россию, там его, наверное, месяц чествовали от всей души. Мы тут все гордились Хайни, даже социалисты, которым он обычно спуску не давал. Мы все ходили к его матери, из-за его писем, но вскоре письма перестали приходить, а потом стало известно, что он оказался контрреволюционером, то есть пошел в Москве в австрийское посольство, чтобы ему выдали австрийский паспорт, он, мол, предпочитает сидеть в австрийской тюрьме. Наконец опять пришло от него письмо, уже не из России, он писал, что едет сражаться в Испанию. Там он должен был примкнуть к анархистам, то есть его не хотели брать в интербригаду, сказали, что он предатель. В конце концов его там убили. Понимаешь, обзывать Хайни предателем, то есть это все равно что сказать, будто солнце не на небе светит, а в шахте!
— Зачем ты мне это рассказываешь?
— Сперва, чтобы объяснить тебе, что меня исключили из-за Хайни Шуберта, то есть за то, что я сказал: даже если бы сюда явился сам Сталин и поклялся бы, что Хайни предатель, то и тогда бы я заявил, что он дал ложную клятву. И потом, потом еще для того, чтобы ты понял, что вот это, насчет зимней спячки совести, это мне написал Хайни, и это чистая правда. Раньше-то я знал, чего хочу — Советскую Австрию, но теперь, то есть когда я понял, что такое эти Советы, теперь я и сам ничего не знаю. Понимаешь, за те крохи, что еще остались, то есть за это не стоит жертвовать головой.