Как слеза в океане
Шрифт:
Ответы у него были ясные и обстоятельные, но Дойно понимал: ничто из того, что он мог бы сказать, не достигнет цели. Ему казалось, голос его недостаточно силен. Конечно, дело, служа которому человек утрачивает мужество думать, не стоит ломаного гроша. Конечно, бывает одиночество, от которого никуда не уйдешь, которое уже не отпускает тебя. Но решиться на такое одиночество означает решиться на частную жизнь. А частной жизни у него больше не было, да он и не хотел ее иметь.
— А если частная правда стоит так же немного, как и частная ошибка, потому что не имеет ни исторических корней, ни последствий — во всяком случае, она обходится не так дорого, как ошибка коллективная? — продолжал он вслух свою мысль. — Я не забыл ничего из того, о чем вы напомнили мне, но я не хочу ничего об этом знать. Это — вы извините, профессор, — это не только не важно, но и неинтересно. Вы всю жизнь во всем оказывались правы — я вполне в это верю, — ну и что? Я бы не хотел прожить вашу жизнь, я бы не хотел в шестьдесят два года
— Послушайте, Дион, делал ли я в жизни что-либо иное кроме того, что отрицал — со всей силой, о которой вы лично и все ваше поколение только слышали, — отрицал это отрицание? И был при этом последовательнее и универсальнее вас?
— Нет, профессор, вы не были последовательнее, так как боялись собственной победы. А мы хотим победить. Сократ, держа в руке чашу с цикутой, еще хотел доказать свою правоту, мы же хотим получить власть, чтобы тем самым уничтожить ее окончательно.
Его прервал громкий смех Штеттена, неожиданно вставшего прямо перед ним. Дойно смотрел в маленькое лицо учителя, глаза которого, казалось, совсем исчезли за возникшими от смеха морщинками. Он смотрел в это старое лицо и любил его, как в тот, первый раз, ему хотелось рассмеяться вместе с учителем, но он не позволил себе даже улыбнуться.
— Я боялся победы, мой мальчик, я — боялся, ха-ха-ха! — От смеха Штеттен едва мог говорить. — Боялся! А мысль о том, что я не мог бояться победы уже хотя бы потому, что ее не может быть, эта мысль вам в голову не приходила? — И внезапно став серьезным: — Нет, вы ошибаетесь! На самом деле смерть Сократа была практически единственной серьезной победой, которую когда-либо одерживала философия. Платон, никогда этого не понимавший, так же мечтал о победе, как и вы. Он уже получил было такую власть, которой хватило бы, чтобы ее уничтожить, но потом — помните? — каких безумных денег стоило выкупить его из рабства. Победить, вы говорите, победить? Значит, вы забыли, как я доказывал, что если и в войнах победа — вещь достаточно сомнительная, то в революциях ее вообще быть не может? Эта так называемая победа создает новые обстоятельства, которые ее съедают. Своей высшей точки революция достигает до того, как победит: ее победа — это уже начало контрреволюции, сначала, естественно, выступающей под революционным флагом. Тот факт, что некоторые люди вошли в историю как победители, объясняется лишь краткостью человеческой жизни: они просто не дожили до превращения своих побед в поражения. Да, если бы история была рулеткой и можно было бы, выиграв, встать и уйти — но нет, мой мальчик, тут вам придется играть до проигрыша. Разве Александр, или Цезарь, или Наполеон — победили? Разве победил Моисей, Иисус или Магомет? Победили Кромвель, Дантон, Робеспьер? Allons, mon enfant [30] , признайтесь: побед не бывает.
30
Вперед, мой мальчик! (фр.) — перефразированные слова из «Марсельезы» («Вперед, сыны отчизны…»).
— Мы говорим о разных вещах, профессор. И вы это прекрасно понимаете. Дело не в том, как квалифицировать победу, дело в том, чтобы изменить мир, ликвидировать ту духовную нищету, в которой до сих пор захлебывались и победители, и побежденные. Дело в том, чтобы изменить существующие обстоятельства. Вы критиковали их не раз, но не сделали ничего конкретного для их изменения.
— Конкретного? Слушайте, сегодня вы, наверное, в сотый раз обвиняете меня в том, что я не делаю ничего конкретного. По-моему, это повод, чтобы отпраздновать, а заодно избежать угощения госпожи профессорши. Вы уже давно не бывали в нашем кабачке. Пойдемте, нынешний день принадлежит нам! Видимо, это наша последняя беседа. Давайте же проведем ее в атмосфере прошлого, которого настоящее абсолютно не достойно.
Волк уже стоял рядом с ними, точно давно догадался, что они пойдут на улицу. Он глядел на Дойно, виляя хвостом, будто только теперь узнал его.
— Ваш Волк — умный пес!
— Разумеется, — согласился профессор. — Впрочем, ему легче быть умным, чем нам. Он по природе своей не способен совершать такие глупости, которые доступны только умным людям, например, считать себя субъектом происходящего на том лишь основании, что считать себя его объектом они уже пробовали. Я когда-то говорил вам, что Гегель был умнейшим глупцом в мировой истории, а его последователи превосходили его лишь в глупости, ума же его никому из них так и не удалось достигнуть. Те же, кто воспринимал его критически, говорили: у Гегеля были иллюзии, а у нас — нет. Что ж, тем самым у них просто оказалось одной иллюзией больше, чем у Гегеля, друг мой!
Тем временем Штеттен уже надел
Когда они вышли на лестницу, он прошептал Дойно:
— Ох, и разозлится же госпожа профессорша! — Эта мысль, видимо, сильно забавляла его. — Скорее, скорее, иначе она нас не отпустит!
Чувствовалось, что Штеттен долго молчал, недели, может быть, месяцы; теперь слова рвались наружу, безудержно, безоглядно.
Они сидели в одной из беседок во дворе старого ресторанчика. Официант, в том же возрасте, что и профессор, обслуживал именитого гостя не первый десяток лет и знал все его вкусы, остававшиеся, впрочем, неизменными. В самом начале, когда и гость и официант были еще молоды, возможно, и возникали у них колебания и разногласия. Чтобы прийти к окончательному выводу, что его напиток — сухое гумпольдскирхенское вино, профессору понадобилось несколько лет. К этому единственно правильному, а тем самым и окончательному выбору Йозеф, официант, подводил его мягко, но настойчиво. Теперь же все спорные вопросы давно были решены: на завтрак полагался гуляш, к нему — зейделевское бочковое пиво, к омлету с фруктовым фаршем подавались два-три сорта конфитюра, список которых был утвержден раз и навсегда, равно как и чашечка кофе по-турецки, а к нему неизменно четверть кусочка сахара. И был только один-единственный уголок, а летом — беседка, где мог сидеть этот постоянный гость. Место это считалось забронированным. Если же посетителей было много и место приходилось занимать, его моментально освобождали, как только профессор появлялся на пороге.
Все это давно стало ритуалом, тщательно соблюдавшимся всеми, включая самых юных официантов. Даже младший официант знал, что по окончании завтрака Йозеф, подавая профессору большую виргинскую сигару, должен прежде подержать ее у того перед носом, пока профессор кивком головы не подаст знак закончить первую часть этой неизменной процедуры; лишь после этого он должен был до половины вытянуть из сигары соломинку и в таком виде передать гостю. Тот вытаскивал соломинку до конца, отдавал ее Йозефу, что и служило сигналом для младшего официанта: теперь он должен был поднести к сигаре зажженную спичку.
За эти годы «Кабачок» дважды сменил владельца и несколько раз — официантов; лишь Йозеф и профессор составляли его неизменный основной капитал. И оба полагали, что сами почти совсем не изменились.
Штеттен и прежде нередко приглашал сюда Дойно, но впервые сегодня заговорил с ним о Йозефе, о тех временах, когда тот был молодым официантом, а он сам — его новым клиентом. Все, что он рассказывал, казалось ответом на слова Дойно о великом жизненном компромиссе профессора, не желавшего ничего менять. В его рассказе не было почти никакой последовательности, и этот рассказ, начавшийся как анекдот и превратившийся во многочасовой монолог, которого Дойно старался не прерывать, стал как бы описанием его жизни, уже прошедшей — и тем не менее такой настоящей, конкретной во всех своих проявлениях.
Да, он действительно почти ничего не менял — ни в себе, ни тем более в других. Была встреча со вдовой во время войны, в поезде Вена — Санкт-Пёльтен. Приключение, за этим последовавшее, можно было считать незначительным. Если бы Дойно, как намеревался когда-то, стал писать его, Штеттена, биографию, об этом эпизоде он, конечно, умолчал бы.
Так началась его «связь» с весьма пригожей по всем статьям мещаночкой. Вдова приближалась к сорока, однако была, как справедливо говорилось в брачных объявлениях, «хорошо сохранившейся». Ей импонировало то, что он был барон, вообще же она считала его очень богатым, полагала, что он «рантье». Кое-какие деньги она из него вытянула, сделав его, так сказать, совладельцем своего бельевого магазина, и обманывала его с человеком, который был совладельцем во всех смыслах слова. Оба, вдова и компаньон, обходились с ним очень ласково, считая себя обязанными снисходительностью и добротой отвечать на его наивную непрактичность или, если уж говорить прямо, глупость. Если в Вене его считали «язвительнейшим и высокомернейшим Штеттеном», как однажды выразился князь-архиепископ, то в Санкт-Пёльтене он был безобидным, слабоумным бароном, любовником вдовицы Шлумбергер. Но это не было ни поздним романом, ни бурной страстью — не надо этих патетических недоразумений!
А вот воспоминание такое живое, точно все это было вчера. Ему тогда было двенадцать лет, точнее, пошел тринадцатый. Стояла холодная зима. Он обычно вставал слишком поздно, а потому должен был бежать из последних сил, чтобы не опоздать. Но по дороге в школу было одно место, где он всегда замедлял шаг. Не всегда, но довольно часто в одном из окон появлялась женщина; она стояла, положив полные руки на перину, только что вывешенную на подоконнике. Ему всегда хотелось остановиться и смотреть, смотреть на нее и ее теплую перину. Ему казалось, что от этой женщины и ее белья исходит бесконечная теплота, охватывающая все его существо. И эта теплота была приятнее, чем то половое возбуждение, которое он испытал позже. Встреча в нетопленом вагоне стала как бы осуществлением той мечты, которая явилась школьнику в образе чужой постели. Все, что случалось между этими двумя вехами, — не хочу хвалиться, но были дамы, которые не прочь были бы выйти за меня замуж и даже любили, — все это не оставило никакого следа.