Как слеза в океане
Шрифт:
Глядя на его загорелое красивое лицо с живыми глазами, казалось, постоянно искавшими зеркало, чтобы в очередной раз поглядеться, следя за продуманными жестами красивых рук и нарочито замедленными движениями небольшого, но сильного тела, каждому невольно приходило в голову: не будь он лысым, у него были бы каштановые вьющиеся волосы с легкой сединой на висках, типичный учитель какого-нибудь провинциального лицея для девочек — настолько боготворимый ими, что время от времени какая-нибудь из них почти взаправду пытается покончить с собой, — таким завидуют коллеги-мужчины и обожают коллеги-женщины, энергично и безнадежно.
Фокус
В 1913 году молодой учитель венгерского языка и литературы совершил поездку в Париж, где познакомился с одним венгерским поэтом: его имя было известно лишь немногим, его слава не выходила за пределы небольшого кружка почитателей, тем не менее ценивших его гораздо выше Шандора Петефи и позволявших Малларме лишь немного приблизиться к его пьедесталу.
Эта встреча придала поездке Пала ее единственный, истинный смысл: он мечтал вырваться из провинции, и поэт указал ему путь.
Совершенное по форме и прямо-таки апостольское эссе о поэте, которое Пал, вернувшись, опубликовал в самом прогрессивном журнале столицы, принесло поэту славу, а Палу — известность.
Его пригласили выступать в клубе, где свободно общались самые смелые умы. Он имел успех. С тех пор его имя часто появлялось в этом журнале, а поездки в Будапешт сделались регулярными.
Война прервала эти поездки: Пала, лейтенанта запаса, призвали в армию. Он воевал на сербском, русском и итальянском фронте. В течение всех этих четырех с половиной лет его не покидало ощущение, что война постоянно изменяет его, делая зрелее. Но осмыслить это толком не удавалось. Книжечка в кожаном переплете, куда он намеревался заносить свои впечатления, долгое время оставалась нераскрытой. Потом он начал записывать туда стихи. Стихи эти блистали совершенством языка, но были суховаты и на удивление холодны. Они не выражали ничего из тех чувств, которые он тогда переживал.
Революция не только положила конец всему этому, но и придала судьбе Пала совершенно неожиданный оборот. По какой-то случайности она вознесла членов его клуба на высшие посты революционного государства. Пал не числился в их первых рядах, но они вспомнили о нем, как только укрепились на новых должностях. Через несколько недель и ему, и остальным уже казалось, что он всегда был в первых рядах борцов за дело революции.
И он был одним из последних, кто под натиском смешанных, а потому не очень надежных частей румынской интервенционной армии прикрывал, пока мог, подступы к столице. Здесь он проявил себя сверх всяких ожиданий.
Когда он наконец сложил оружие, бежать было уже поздно, он
Пал считался с тем, что его могут расстрелять. После всего, что он пережил и что видел в этом подвале, он на удивление легко готов был примириться со смертью.
Однако эти офицеры, люди по большей части очень молодые и невероятно жизнерадостные, были твердо убеждены, что Пал и другие лидеры, которых им не удалось захватить живыми, награбили огромные богатства, причем спрятали их где-то поблизости. Они пытали его, чтобы выведать его тайну. Но тайны у него не было. У него была только сомнамбулическая самоуверенность человека, приготовившегося умереть желательно быстро и безболезненно. Он презирал своих убийц, которым ударил в голову хмель победы, достигнутой не ими. Мстителей они играли плохо, с преувеличенным пафосом — видно было, что больше всего их интересуют золото и драгоценности. Он плюнул им в лицо.
После этого ничто больше уже не имело значения. Время остановилось или вовсе перестало существовать. Он приходил в себя, видел, что он голый, и не знал почему, и тело его ему больше не принадлежало. Потом с ним что-то происходило, нестерпимо яркий свет бил в глаза, потом все гасло, и он вновь выпадал из времени. Иногда он слышал шум, шум приближался — и снова стихал. Однажды этот шум окончательно пробудил его. И он отчетливо понял, что его больше нет, он уже не жив, хотя еще и не умер. Между жизнью и смертью была какая-то темная зона. Он находился в этой темной зоне, двигался в ней. Еще несколько движений — и настанет окончательная смерть. Потом ему опять показалось, что все уплывает куда-то. Он хотел ухватиться за что-нибудь — и провалился в бездонную шахту.
Он пришел в себя. Это пробуждение было иным, нежели предыдущие. Теперь он отчетливо понимал, что жив. И хотел пить. Он мог двигать руками. Вот они коснулись друг друга. Вот его тело, оно болит. Он жив! И лежит уже не на каменном полу и не на глине. Руки продолжали двигаться. Нащупали что-то знакомое. Это была постель, простыни. Он хотел открыть глаза: простыни наверняка были белые.
Он слышал шум, но глаза не открывались. Болели веки. Он медленно разлеплял их, точно на них лежал груз, горки маленьких камешков.
Наконец он увидел свет. Свет был желтым и таким ярким, что ему пришлось снова закрыть глаза. Но он хотел видеть.
И увидел: это солнце в зеркале большого шкафа. А в солнечном свете движутся какие-то тени. Он различил два тела: одно было совсем голым, другое в офицерском мундире. Шум раздавался теперь совершенно отчетливо. В зеркале, за пределами солнечного пятна, он разглядел спинку своей кровати, белые простыни, а на них что-то, какая-то мешанина красок: зеленоватой, черной, ярко-красной. Это был он сам. Он увидел свои ступни, ноги и бедра, но дальше зеркало кончалось, а с ним кончалась и картинка. Он прикрыл руками срам.