Как спасти бумажного динозавра
Шрифт:
– Словно у вас иначе.
– У нас я свой.
– Зачем ты вообще мне об этом говоришь? – Робин кривит губы. – Что мне до этого?
– Ничего. Просто хочу, чтобы ты знала. Я уеду через два месяца. Но… – он кладёт руки на стол, ладонями вверх, – у нас есть два месяца.
Он почти любит Робин за то, что она не отвечает сразу, не кидается колкостями, а просто думает, водя пальцем с коротким ненакрашенным ногтем по контуру губ. Наконец, замечает:
– Визы, паспорта… Ремарковщина какая-то. Может, мне и не нужно целых два месяца. Может, мне раньше надоест…
–
Она хохочет, запрокинув голову, а потом они десять минут спорят из-за счёта. Марк выхватывает его из рук официанта и прячет за спину как мальчишка. Робин ругается со вкусом. Зато берёт Марка за руку, когда они выходят на улицу.
– Подвезти тебя? – спрашивает Робин.
Да, она достаточно безумна, чтобы ездить на машине по городским пробкам. И, они оба это знают, достаточно безрассудна, чтобы пригласить его в гости. Заманчиво, не то слово. Но Марк отказывается, вместе с тем обнимая Робин за плечи.
Она почти с него ростом, они смотрят друг другу в глаза. Этот взгляд – ценнее всего, что было за вечер. Там, в глазах, всё то, чего нельзя увидеть на расстоянии. Там Робин хрупкая, как стеклянная статуэтка, полая внутри, работа сумасшедшего стеклодува-виртуоза.
Ей, той Робин, страшно, одиноко и пусто.
Марк касается кончиками пальцев её стеклянных щёк, совсем невесомо гладит, и от его прикосновений стекло нагревается.
Линия под подбородком – чувствительная до дрожи, до мурашек. Марк касается губами горла, ловя движение гортани. Отстраняется и тихо спрашивает:
– Мы увидимся завтра?
Робин кивает, что не характерно для неё.
– После шести?
Ещё кивок.
– Никаких ресторанов, ладно?
Она слегка улыбается и снова молча соглашается. А он думает, что поделится с ней секретом – даже если потом она его разболтает какому-нибудь рыжему.
***
Есть такие места, куда кого хочешь можно водить. В Гринвич, вот, например. В любой из парков Лондона, пожалуй. Кроме старой беседки в Ридженсе. Она – место другого сорта. Её нельзя найти на карте, только самостоятельно, ногами. Она – секрет для особенных людей.
У Марка таких секретов – десяток на весь Лондон. Совсем мало в сравнении с родным городом, но уж что есть. Он дорожит каждым из них не меньше, а может, и больше, чем навороченным «Макбуком». Точно больше. «Макбук» и новый купить можно, а каждое секретное место – это часть самого Марка. Они прорастают в нём, а он – в них.
Робин он везёт на такси к старой католической церкви на северо-западе. Церковь не считается памятником, она облупилась и местами осыпается, зато сторож пускает на колокольню, в отдельную башенку, с которой открывается удивительный вид. Лондон будто тонет в озере. Или всплывает из него, как город из легенд.
Пахнет влажным мшистым камнем, кричат вороны. Премерзко кричат, надо заметить, но совсем не жутко. Для жути ещё слишком светло.
На камне в
Марк понятия не имеет, кто и зачем написал это слово, но про себя отвечает: «Надо». Или: «Не стоит», – под настроение.
И – нет, он не настолько безнадёжный романтик, чтобы притащить Робин на колокольню, не прихватив с собой пледы и сумку еды.
– Ты чёртов романтик! – обвиняет его Робин, устраиваясь на шерстяном пледе с сэндвичем в руке.
– Надо? – спрашивает он на всякий случай.
Робин уже видела надпись. И очень важно, что она ответит. Это проверка посерьёзней разговора о религии и политике.
– Надо, – отзывается Робин без малейшей заминки.
– Я тоже так ответил сегодня.
Ещё тепло, но они всё равно укрываются вторым пледом. Голова Робин на плече тяжёлая, твёрдая, кость и плоть. Но Марк всё равно чувствует стекло, когда гладит блестящие чёрные волосы.
– Чушь это всё, – говорит Робин, поднимая голову и встряхивая волосами. – Про поло и прочее… Связи всё решают, а ты у нас – восходящая звезда политической журналистики. У тебя со связями проблем точно не возникнет. Пройдёт лет десять, все и забудут, что ты иностранец.
– Разве?
Робин отводит взгляд, потому что Марк прав. И они оба это знают.
– Да и не стану я в это играть, обрезать фамилию на английский манер, притворяться, что я весь из себя такой местный и свой в определённых кругах, – он нарочно имитирует аристократический акцент, причём грубо, пародийно.
– Откуда ты такой только взялся?! – возмущается Робин, но ей смешно. – Нет! Не вздумай отвечать, или я тебя задушу!
Марк берёт её руку и кладёт себе на шею, а потом, перехватив за запястье удобнее, поворачивает и целует в ладонь. Ощущая подрагивание в ответ, поднимается выше к запястью, но от него сворачивает на большой палец. Подушечка слишком грубая, но чуть сбоку, у ногтя – чувствительная полоска.
Робин выдёргивает руку из его пальцев и тянется к губам. Жадность в её натуре, что отнюдь не плохо, просто факт. Робин никогда не будет довольствоваться частью – ей нужно всё, причём сразу. Не желаете давать – она придёт и возьмёт, потому что имеет на это право.
– Я пытаюсь понять, – говорит она задумчиво, отрываясь от поцелуя, – ты либо действительно ископаемый романтик, либо циник какого-то особого порядка. Либо сумасшедший.
– А без ярлычка на лбу нельзя?
– Почему церковь, Марк? И какого чёрта ты вчера отправил меня домой одну, а сегодня устраиваешь пикник на высоте тридцати футов?
Он пересаживается так, чтобы смотреть ей в глаза, ловить в зрачках отсвет заката.
– Я люблю эту церковь, потому что она никому не нужна. Про неё забыли. Когда я поднялся сюда впервые, тут всё было завалено листвой, птичьими перьями.
Сейчас пол чистый, слегка припорошён пылью.
– Она немного моя, понимаешь? А теперь и твоя.
Робин молчит. Её рот чуть приоткрыт, она дышит тяжело, неровно.
– А вчера это было бы глупостью, и всё. После ресторана. Отдаёт ситкомом. К тому же…