Как спасти бумажного динозавра
Шрифт:
Он замолкает, но не потому что потерялся в словах, а потому что сомневается, что их стоит произносить.
– К тому же? – настаивает Робин.
– Я вчера ещё не отдал тебе церковь.
– Ты мне её и не отдал!
– Отдал. Ты можешь сюда прийти, в любое время, когда пожелаешь. Без меня.
– Почему без церкви нельзя? – она спрашивает, наклонив голову набок и улыбаясь.
– Я не люблю секс, когда он… про то, как друг о друга трутся два тела. Это скучно, не имеет никакого смысла.
– Ископаемое, – вздыхает Робин и снова тянется вперёд, осторожно дотрагиваясь
В этот раз она пробует и изучает. Требует покорности и неподвижности, задаёт молчаливые вопросы и получает на них значимые ответы. Марк понимает, он готов отвечать. У каждого свои проверки.
***
Марку двадцать семь, и звездой политической журналистики его Робин назвала не из лести. ВВС продлила бы его контракт с удовольствием – а ведь у них не то, чтобы кадровый голод.
Марк худощавый, невысокий и гибкий. Он не сбивает предметы на ходу, протискивается в любую щель и великолепно катается на коньках. Собственно – на всём, что требует баланса. Ролики, скейт – пожалуйста.
У него каштановые волосы, которые он отпускает чуть ниже ушей, длинный подбородок и прямой нос, голубые глаза. Он носит бледно-розовые рубашки, потому что они ему идут, и тёплые серые кардиганы – потому что в офисе холодрыга в любое время года.
И всё же, как на его взгляд, этих достоинств маловато, чтобы по-настоящему зацепить Робин. Она и сама – звезда в профессии. У неё родословная от времён Болингброка и настоящий фамильный замок. Утверждает, что без привидений, но Марк ей не верит. Привидения водятся даже в некоторых квартирах, что уж говорить о замке.
В общем, Марк уверен, что она, и правда, бросит его через пару недель, наигравшись. И он на это почти надеется, потому что в противном случае рискует влюбиться. Куда там – хуже. В Робин нельзя просто влюбиться – в ней можно только утонуть, она будет обволакивать, проникать в каждую пору, в каждый изгиб тела или мысли.
А Робин не устаёт.
Она работает вне штата, поэтому появляется в офисе или в студии, когда ей надо, и исчезает, когда пожелает. Она пишет разгромную статью, в которой расписывает негативные экономические последствия вторжения в Ирак и утверждает, что это пора заканчивать. Она в целом за Брауна, считает его сильным экономистом, но уверена, что британской армии в Ираке делать нечего, а подданным пора перестать финансировать убийства из своих налогов. Она называет статью: «Скинулись на войну по-быстрому», – и её печатают в «Гардиане», а потом перепечатывают в «Таймс».
Марк тратит два часа, чтобы объяснить, почему сейчас выводить войска неразумно, но в итоге Робин посылает его по далёкому адресу, подкрепляя жестом указание, куда он должен пойти. Робин не приемлет полутонов и ненавидит политику, хотя и отлично в ней разбирается. Её мнение: «Экономика честнее, цифры не врут, в отличие от этих рож в телевизорах».
Но когда работа её не занимает, Робин обращает на Марка всё внимание. Она впихивает ему ключ от своего пафосного таунхауса в Ислингтоне. И поясняет с каким-то неожиданным смущением: «Двоюродный дед завещал…». Словно ей внезапно
Её квартира – типично-английский хламовник, и Марка она приводит в восторг. Он как раз способен оценить эти разномастные чашки, которым больше ста лет, но которые спокойно стоят в сушилке над раковиной. И кривоногое громадное кресло, кое-где поеденное молью. И бесконечную библиотеку. И памятный чемодан пра-пра-пра-кого-то, пахнущий нафталином, сухой кожей и историей.
Робин утверждает, что у неё бардак, но в этом заявлении есть доля кокетства. Она любит свой дом – просто сомневается, что другие способны такую любовь понять.
Марк объявляет огромную фарфоровую кружку с покрытым глазурью оленем своей и пьёт из неё холодный сладкий чай. Литрами.
Он понятия не имеет, каким образом Робин оказывается в его съемной крошечной квартирке на севере. Но, зайдя внутрь, она ведёт себя по-кошачьи. Сначала скромничает, боится лишний раз тронуть вешалку для одежды или обувницу, а потом, внезапно осмелев, разваливается на кровати.
С этого момента секретов и тайников от неё быть не может – она суёт нос в каждый угол, разглядывает Маркову коллекцию крошечных лягушек на рабочем столе, находит в шкафу смешной жёлтый пиджак и требует:
– Померяй!
Марк отказывается, но, конечно, уступает напору Робин, надевает пиджак прямо на голое тело. Робин хохочет и шлёпает его по заднице, но вдруг замирает, заглядывает в глаза, трётся носом о подбородок. Шепчет:
– Тебе идёт.
– Так и буду ходить, в зелёной шляпе и красном пиджаке.
– Почему красном?
Марк не поясняет, заменяя ответ поцелуем. Он не понимает, как выдирать из себя Робин, пустившую корни где-то в его внутренностях.
– Что тебя там ждёт? – бормочет Робин, пряча лицо в отвороте дурацкого пиджака. – Зачем тебе?..
– Родители. Дом.
Он знает, что звучит жалко. Он не хочет принимать того решения, которое ждёт от него Робин. Может. Но понимает, что будет жалеть о нём. Он любит Лондон, он здесь уже почти свой. Но «почти» это – уже не изменится. Как бы великолепно он ни владел английским, носители языка всё равно улавливают жестковатые нотки в акценте. И как бы безупречно он себя ни вёл, ему непременно ткнут в то, что он другой.
Он хочет домой.
И не представляет себе, как оставит Робин.
– Дурак ты, Марк.
Он согласен – дурак. Он купил билет на самолёт. И понемногу прощается с местными друзьями-приятелями.
У Робин руки никогда не пахнут кремом или духами, только типографской краской – она любит листать газеты, свежие, прокатанные станком. Говорит, что не верит Интернету, утверждает, что это убийство настоящей журналистики. А если кто не согласен – так она готова заключить пари лет, скажем, на десять.
Марк на пари не соглашается, вместо этого целует её руки и ведёт гулять в Ридженс-парк. В ту самую секретную беседку. Чёрт знает, почему про неё забыли, но она выглядит так, словно садовник не подходил к ней многие годы. Плетистые розы одичали, газон потерял всякий стыд и растёт как сорная трава.