Как спасти свою жизнь
Шрифт:
— Мне определенно нужно заняться чем- нибудь, — сказала я. — Так я никогда не напишу ни одной книги.
— Мы можем поехать ко мне в Аспен, — отозвалась Розанна. — Там очень хорошо. Спокойно. У меня там даже электрическая пишущая машинка припасена.
Почему бы и нет, подумала я. Розанна и раньше предлагала мне это, но я никогда не соглашалась, потому что подсознательно ощущала, что не смогу ее в таких количествах выносить. Я дорожила ее дружбой, но для меня наши отношения в значительной степени омрачал секс. Не то, чтобы он был так уж противен мне или я имела что-то против женской любви, но я чувствовала в этом какое-то принуждение, точно так же, как слегка жалела Джеффри Робертса и немножко презирала Джеффри Раднера. Я совершенно запуталась в сексе. В моей жизни было так много секса и
— Хорошо, — сказала я наконец, — может, и стоитпоехать в Аспен поработать, когда все прояснится с этой киношной ерундой.
— Вот единственно разумные слова, которые я услышала от тебя за последние дни, — прокомментировала Розанна и налила мне еще бокал «Мутон-Кадета».
Раздался звонок. За дверью послышались какое-то движение и шум, и Розанна поспешила в прихожую открывать. Ну кто еще это мог быть, как не изрядно подвыпивший Роберт Черни — в компании двух человек, которых он подобрал в самолете. Роберт был крупный седовласый мужчина с брюшком, имевший привычку хлопать всех по спине. Он не очень-то одобрял рифмоплетство, но, несмотря на это, ко мне относился хорошо. Мне он тоже был симпатичен. Он никогда не выпендривался и не скрывал, какую распутную жизнь ведет. Никакой тебе лжи или камня за пазухой. Принимай его таким, каков он есть, или уходи. Он любил заигрывать с народом, и голос у него был громкий и раскатистый. Слово «американский»он произносил так: «амурриканский».
Он привел с собой супружескую пару лет сорока — белокурую шведку по имени Кирстен, выросшую в США (у нее была необъятных размеров грудь, на которой болтался золотой кулон в форме возбужденного пениса, обращенного вниз, — вот бедняжка!), и стройного австрийца из Вены по имени Ганс, выросшего в Париже. Оба они были сексопатологами, авторами нескольких книг, коллекционерами эротического искусства и большими греховодниками. Держались они весело и приветливо, эти сексуальные миссионеры (или эмиссары, как я стала их про себя называть), а с Робертом пошли скорее всего из-за того, что рассчитывали устроить групповуху или заполучить состоятельного мецената для своей эротической коллекции; впрочем, скорее всего они ставили перед собой двуединую задачу.
У ледяной по темпераменту Розанны, по крайней мере, хватало ума окружить себя нормальными, теплыми людьми.
— Ну, — сказал Боб, снимая дубленку и потирая руки, — что мы сегодня пьем?
Ганс и Кирстен решили довольствоваться сыром и вином, но Роберт захотел виски двадцатилетней выдержки, которое стекает вниз по пищеводу медленно, словно мед.
Потом мы занялись важным делом: сели обсуждать эротику в искусстве. Ганс и Кирстен обладали настолько полной коллекцией, что в нее входили экспонаты от Хокусая до Георга Гроца. Они возили ее по всему миру и показывали за свой счет, но сейчас оказались на мели и поэтому искали спонсора, который бы оплатил аренду выставочного зала, страховку, оформление и монтаж выставки. Они готовы были разделить с устроителями прибыль и славу, но слава эта была довольно сомнительного свойства. Дело в том, что без особых на то причин, кроме, пожалуй, повышенного интереса ко всему, что связано с сексом, Ганс и Кирстен стали объектами пристального внимания со стороны ФБР со всеми вытекающими отсюда последствиями, вроде прослушивания телефонных разговоров и ежегодных отчетов финансовому ведомству. Когда они рассказали об этом, Розанне стало явно не по себе. Как ни грела ее мысль о престиже, она не могла позволить себе ничего, что угрожало бы ее финансовым интересам. Ганс, по профессии психоаналитик, хотя он и придерживался несколько нетрадиционных взглядов, разбирался в движениях человеческой души намного лучше известных мне ортодоксов, поэтому он сказал:
— Не волнуйся, Розанна, это не горит. Ты можешь посмотреть экспонаты, а потомуж будешь решать. А сейчас почему бы нам не повеселиться?
—
Бывают моменты, когда сам воздух пропитан сексуальностью. Чаще всего это случается вечером, когда над крышами всходит луна, в теле играет кровь, и стоит лишь взглянуть на мужчину — надо только, чтобы он был не уродом, — и ты готова лечь с ним в постель. Этот вечер, к сожалению, был нетаким.
В квартире прохладно, присутствующие несколько скованы и смущены, атмосфера не располагает к любви. Но раз уж мы здесь собрались… К тому же Роберт был деловой человек. Такая возможность может больше не представиться. Кстати, тут просто неоценимы наркотики. Марихуана и «Битлз». А сколько оргий без этих компонентов попросту сорвалось! Мелодии, идущие из глубин естества, бьющий по уху бас… Заползающий в легкие сладкий дым ударяет в голову, пробирается в самые потаенные уголки… и снова «Битлз»: « Мир круглый… и это поддерживает меня».
Черт побери, я вдруг поняла, что скучаюпо шестидесятым годам. Я вновь в Германии вместе с Беннетом, наводящим тоску, я стараюсь быть «хорошей женой», вкусно готовить, наконец, ломаю ногу, чтобы искупить самый естественный на свете грех — жажду свободы. Я вспоминаю, как мне хотелось пойти на вечеринку со студентами Гейдельбергского университета, напиться там, трахнуться с кем-нибудь, вобщем, вести себя по возрасту. Но Беннет, который исправно два раза в неделю занимался любовью с Пенни в моем кабинете, объявил меня инфантильнойи отправил к аналитику, чтобы я избавилась от этих идей. Потом, уже в двадцать девять лет, я пустилась в разгул с Адрианом Гудлавом, но затем вернулась, на этот раз не покорной, а, что гораздо хуже, циничной, разуверившейся во всем. Раньше я была послушной, теперь стала независимой; независимой, но вынужденной отказаться от общения с мужем, отчаявшейся найти в жизни хоть сколько-нибудь крепкую привязанность, пытающейся утолить боль одиночества бессмысленными интрижками…
Проклятье, если бы я могла перенестись назад в шестидесятые! Если бы я перебесилась, когда мне было двадцать пять, как в свое время сделал Джош!
Джош. Я закрыла глаза и увидела его. Я лежала на диване с бокалом вина в одной руке и сигаретой с марихуаной в другой, когда вдруг передо мной всплыло его смешное, доброе, мохнатое лицо. «Я тоже люблю тебя, но достаточноли этого?» — спрашивал он. Вот он в аэропорту, у входа в ведущий к самолету туннель, и я никогда не окажусь в его объятиях. Подобно Алисе, отхлебнувшей из бутылочки, я стала слишком большой, слишком старой, слишком глупой, слишком разочарованной…
— Может, потанцуем? — предложил Ганс и взял меня за руку.
У него было милое, сухощавое европейское лицо, но он не был Джошем.
« Какого черта?!» — промелькнуло в мозгу. Но Ганс резко поднял меня. Теперь звучала психоделическая мелодия 1967-го — « Сержант Пеппер и ансамбль клуба «Одинокие сердца», которая уводила меня назад, все дальше и дальше к тем дням, когда я чувствовала себя такой виноватой, оттого что молода, сексуальна и мечтаю о том, о чем мечтает в двадцать пять каждыйчеловек, а тем временем мой средних лет муж — он уже родился стариком! — имел свой кусок пирога и с удовольствием уплетал его, не забывая время от времени напоминать мне о моей инфантильности. Как это все непростительно!
Но еще не все потеряно, черт возьми, я могу еще все наверстать! Уж лучше в тридцать два стать двадцатипятилетней, чем не стать никогда!
Танцы. Я почти забыла, как любила когда-то танцевать. Немножко травки, хорошая музыка и приступ отчаяния — вот и все, что мне нужно, чтобы плясать до упаду. Мое тело словно входит в музыкальный ритм, как будто музыка — его дом, и, забыв обо всем, я начинаю танцевать. Теперь я совсем не похожа на склонного к рефлексии человека, которого постоянно одолевают сомнения и заботы, который вновь и вновь переживает прошлые обиды, — нет, я танцую, как человек, не признающий иного ритма, кроме ритма собственных ног. И на время я действительно становлюсьтакой.