Как стать знаменитой
Шрифт:
Становясь знаменитым – по-настоящему знаменитым, когда тебя знают сотни тысяч людей по всему миру, – ты обретаешь известность, но лишаешься времени на себя. Ты всегда очень занят. Когда Джона знали считаные единицы, он жил спокойно и тихо, периодически предаваясь блаженному безделью. Бывало, по несколько недель подряд он не делал вообще ничего, только сочинял песни, и это был настоящий праздник: мы с ним целыми днями гуляли по городу, напивались в пабах, ходили на концерты или просто сидели дома и смотрели телевизор, если шел дождь и гулять не хотелось, – моя собака лежала у
Но после выхода второго альбома он стал практически недоступен. Он все время в разъездах: бесконечные гастроли, интервью, студийные записи двусторонних синглов. Ни минуты свободного времени.
Поначалу Джон сам смеялся над всей этой возней.
– Я просто бабочка-однодневка, – сказал он однажды, после того как его в первый раз пригласили в «Поп-топ». – К Рождеству обо мне все забудут.
Но альбом обретает неслыханную популярность – в Италии, Австралии, Швеции, – и рекламная кампания набирает обороты. К маршруту гастролей добавляются новые города, сроки сдвигаются все дальше и дальше. Теперь все завершится не раньше сентября, ноября, марта.
Я не вижу его неделями, месяцами. Смотрю «Обратный отсчет» в одиночестве. У меня есть ключи от его квартиры – я периодически захожу, поливаю цветы, выгребаю из ящика почту и минут двадцать лежу у него на кровати, уткнувшись лицом в грязную наволочку на подушке. Вдыхаю его исчезающий запах, говорю себе с мысленным вздохом: «Мне остался лишь запах твоего бриолина; это мой опиум, мое блаженство», – и заставляю себя встать и уйти.
Теперь мы общаемся только по телефону. Звонок раздается в одиннадцать вечера, или в два часа ночи, или в три часа ночи, и пьяный Джон в трубке говорит:
– Извини, Герцогиня… Я что-то не соображу, сколько у вас сейчас времени. Ты можешь говорить?
И я, конечно, могу говорить. Я совершенно свободна – потому что его нет рядом! Единственное, что могло бы занять мое время, не оставив свободной минутки на то, чтобы с ним говорить, – это быть рядом с ним. Неужели он не понимает, что все дни без него – просто скучные серые даты в календаре, зато каждая наша встреча расписана, словно средневековая рукопись, золочеными грифонами и святыми в лазоревых одеяниях?!
Я еду в автобусе, прижимаясь щекой к оконному стеклу – чтобы охладить разгоряченное лицо, – и думаю о Джоне. Недавно я прочла одну фразу у Карсон МакКаллерс:
«Без тебя все погружается в невыносимое одиночество».
Прочла и расплакалась. Когда ты находишь свою вторую половинку – человека, рядом с которым жизнь обретает значение и смысл, – каждая минута вдали от него превращается в невыносимое одиночество.
Мои молитвы, обращенные к мирозданию, – это молитвы о Джоне Кайте.
– Мироздание, пожалуйста, – шепчу я про себя, глядя в окно на скамейку, где мы целовались. – Дай мне Джона. Я буду хорошей, послушной девочкой, только, пожалуйста, дай мне Джона. Я буду стараться.
Я замечаю, что плачу. Может быть, у меня все-таки
В офисе D&ME все как всегда. Пейзаж все тот же: все помещение завалено старыми номерами журналов и дисками с записями. Атмосфера все та же: что-то вроде салуна на Диком Западе, где собираются ковбои от рока.
Когда я начинала работать в журнале, я была совершенно наивной шестнадцатилетней девчонкой – обалдевшей от счастья оказаться в волшебном месте, где живет музыка. В этой компании странных людей – в D&ME работают бывшие панки, действующие наркоманы и готы, – я была просто еще одним странным персонажем: сексуально озабоченной шестнадцатилетней девицей в шляпе-цилиндре, с нарочито викторианскими оборотами речи. Я думала, здесь принимают и уважают странности коллег и все общаются друг с другом на равных. Я думала, здесь никто не осудит мои сексуальные похождения, как не осуждают пристрастие Роба к дешевым амфетаминам, и привычку Армана выдумывать все интервью из головы, и убеждение Кенни, что все вокруг – тайные геи, на что он и намекает во всех статьях.
Но за последний год я поняла, что все… не так радужно, как мне представлялось вначале. Я поясню: после короткой интрижки с Тони Ричем, нашей звездой журналистики, – интрижки, которая завершилась скандалом, когда я отказалась от предложенного Тони секса втроем, а потом долго блевала из окна дома его родителей, – я стала главной мишенью для сплетен, двусмысленных намеков и домыслов о моем оскорбительном отношении к сексу.
Я не исполнила свою миссию. Я дала обещание, которое не сдержала моя вагина, – и в результате я полностью обесценилась. У меня репутация женщины, которая динамит мужчин. Можно сказать, предает их сексуально. Я обманщица, мое слово не стоит вообще ничего. Вызвав эрекцию, я сливаюсь, не доведя начатое до конца. Такие женщины, как оказалось, возмущают мужчин. Вызывают в них злобу и истерическую стервозность.
Это выяснилось на вечеринке после концерта, когда я изрядно укушалась и стала рассказывать сослуживцам обо мне с Тони Ричем. Мне казалось, что это их позабавит.
– …и когда он назвал меня своей «куколкой из низов», – сказала я, опираясь о барную стойку в «Астории», – я развернулась кругом, закутавшись в гордость, как в мушкетерский плащ, и ушла прочь, бросив через плечо: «Без меня, господа. Счастливо оставаться».
Я думала, мои коллеги мужского пола ответят на это, как ответили бы женщины: «О господи», или «Ты все правильно сделала, молодец!», или «Вот же мудак!».
Но коллеги лишь усмехались, причем как-то кисло, а потом Кенни сказал:
– Как-то странно, что ты отказалась от этого секса втроем. Если принять во внимание твою репутацию… Я всегда думал, что твой девиз: «Секса много не бывает, а если бывает, то все равно мало».
Я рассмеялась, потому что смеялись все остальные, хотя шутка была так себе. Я привыкла, что дома Крисси подшучивает надо мной, потому что он меня любит. Дома любая кошмарная шутка все равно говорится любя. Но здесь, кажется, нет.