Как три мушкет?ра
Шрифт:
– Ну что там? – вожделеюще окликнул Лымарь.
– А все, – присмотрелся Мазур.
Ухватил ведро за дужку сложенной вдвое брезентовой рукавицей, снял с огня и поставил поодаль – пусть еще постоит, пусть получше пропитаются разваренным укропом и прочим. Их последний здесь день следовало использовать на всю катушку. Хорошо еще, дали им этот денек, а не погнали в Центр сразу. Но завтра – прощай, оставшаяся, неделя отпуска, который оказался и не отпуском вовсе, завтра утречком отправляться домой, писать кучу бумаг: своему начальству – рапорты участников событий, смежникам – свидетельские показания...Лаврик с меланхолическим видом ударил по струнам:
– Уходит рыбак в свой опасный путь,
«Прощай!» – говорит жене.
Может, придется ему отдохнуть,
уснув на песчаном дне...
И, как полагалось по песне, заиграл громче,
– Лучше лежать на дне
в синей прохладной мгле,
чем мучиться на суровой,
на этой жестокой земле...*
* Песня из кинофильма «Человек-амфибия» (1961) на стихи Юлии Друниной (1924-1991).
Вообще-то подошла бы как нельзя лучше песня повеселее – потому что это была их полная победа, и в первую очередь – Лаврика. Но именно потому, что это, по большому счету, был персональный триумф Лаврика, он и имел право выбирать, какой именно песней услаждать душу...
Мазур подумал, что впервые в жизни брал профессионалов, не имевших при себе оружия, – потому что они были не боевиками, а разведчиками. Жаль только, что неизвестно, выпадет ли еще такая лафа...
Там, потом, дальше было совсем просто. Горский не проявил мелочности души, готовясь покинуть навсегда и дом, и страну, не стал в доме ничего ломать и корежить. Прихватил только чемоданчик-балетку с коллекцией старинных портсигаров. Как уж он там собирался их перевезти через границу, Мазура не интересовало совершенно. В неприкосновенности остался и телефон, Лаврик по нему позвонил, и довольно быстро во двор въехал большой автобус без окон с надписью на борту «Рефрижератор». Поскольку в их ремесле надпись сплошь и рядом не соответствовала содержанию, в рефрижераторе оказались несуетливые, молчаливые погранцы, быстренько принявшие всю четверку.
Потом подъехали две легковых машины с какими-то деловитыми ребятами в штатском, явно намеревавшимися устроить подробнейший обыск – но их это уже не касалось, они сели в «уазик» и покатили в город. Мазур прикидывал лениво: в городе, как чертик из коробочки, возникли уже следственные бригады, которым предстояло изъять всех мало-мальски причастных: от Жоры до так и не увиденного Мазуром фотографа Пашки. Жорка, Алина с Мариной и Пашка, а также Жоркины орангутанги наверняка отделаются легким испугом, долгими допросами и тяжелыми подписками о неразглашении, после которых словечка не сболтнут и в двадцать первом веке, если доживут. А вот та четверка и разлюбезная синьорита Фаина в казенном доме задержатся надолго...
А окружающий мир ровным счетом ничего не заметил, и беззаботно – курортное коловращение жизни продолжалось, как встарь.
Мазур достал крайне необходимую для данного случая приспособу: купленную в первый же день в том самом магазинчике прихватку для белья – два струганых брусочка, с одного конца схваченных короткой алюминиевой полоской, так что получились неплохие щипцы. Извлекать ею из ведра крабов было столь же удобно, как таскать белье из горячей воды, для чего она была изначально и предназначена. Крабов он аккуратно выкладывал на большой кусок чистого выцветшего брезента, презентованного запасливым дядей Гошей, и с приятностью поглядывал влево, где за камушком, в полосе прибоя, охлаждались два ящика отменного здешнего пива. Сегодня пить от пуза можно было всем – они были без машины, дядя Гоша обещал прислать за ними тот самый «уазик» с водителем. И с хваткой исконно флотского человека в точности назвал время, когда они, по всем расчетам, должны были покончить и с пивом, и с крабами. Золотой все же мужик дядя Гоша – не стал навязывать свое общество, понимал, что им хочется посидеть своей четверкой...
– Заплачет рыбачка, упав ничком –
рыбак объяснить не смог,
что плакать не надо, что выбрал он
лучшую из дорог.
Осторожно потрогав кончиком пальцев красные шипастые конечности и убедившись, что они достаточно остыли, Мазур повернулся:
– Кушать подано, идите жрать, пожалуйста! Доктор, не возьмете ли на себя заботы о пиве? Зелья, эликсиры и прочие тинктуры – это как раз по вашей части...
Лымарь охотно пошел за пивом. Они расположились вокруг брезента, с хрустом разламывали клешни, начиная с самых крупных, окунали их в миску, куда слили «бульона» из ведра, прихватив и укропчику, прихлебывали холодное пиво, жевали еще теплое белое мясо, как шашлык с шампуров, снимая его зубами с прозрачных хрящевых полосок, черт их там знает, как называвшихся и неизвестно какую роль игравших в организме крабов – кому это было интересно. Было хорошо, уютно, покойно и мирно – то есть так, как случается крайне редко...
– Ну что, Шерлок? – спросил Морской Змей Лаврика. – Ситуация тебе позволяет колоться?
–
Он сделал театральную паузу, допил пиво из горлышка и сковырнул пробку со второй бутылки.
– Не томи душу, Шерлок, – проворчал Морской Змей.
– Ну, должен же я растянуть свой триумф на подольше? – усмехнулся Лаврик. – Когда еще придется? Короче, ломал я мозги, морскими узлами извилины завязывал... И решил однажды подвести итоги. А тут Кирилла завербовали, что, по большому счету, тоже было довольно бессмысленной затеей. Как писал в книге под названием «Библия» один умный и красноречивый человек: и оглянулся я, и увидел под солнцем... И увидел я под солнцем, что танцуем мы от двух печек: сексуальные поползновения некоего Корейко и вербовочный подход. Причем о втором ни слуху ни духу, а касаемо первого нам, наоборот, со страшной силой наваливают: секс, секс, секс! Куда ни кинь, все в секс упирается... И задумался я: а почему мы себе выбрали только две печки? Почему их не может быть три? Мы ведь с этими двумя печками далеко не все возможные варианты перебрали. Шерлок Холмс советовал исключить все невозможное – а мы-то не все исключили... А еще один умный человек сказал: «Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено...»
– Это кто? – спросил Мазур.
– Да жил один весьма неглупый человек, – сказал Лаврик. – Товарищ Сталин его фамилия. А мы ведь не все возможное в расчет взяли...
Вот меня как-то в один прекрасный летний вечер и стукнуло нечто наподобие озарения: а что, если уже произошло? И информация о готовящемся вербовочном подходе оказалась устаревшей? Бывает и такое иногда... Что, если Еремеев уже скурвился? И решил я на какое-то время отрешиться от всего прочего и думать эту мысль.
Так вот, в эту версию кое-что гораздо удачнее ложилось, чем в предыдущие. Например, тетя Фая. Идеальная связная. Еремеев с ней, не вызывая ни малейших подозрений, мог общаться наедине в любой момент, передавать весточки, получать весточки... Вот тут я опий и подкинул. Понимаете, есть список... Как он называется, вам знать необходимости нет, главное, он есть. И все, кто в этом списке значатся, имеют строжайшую инструкцию: если вдали от дома попадут в серьезные неприятности, должны, если с уголовным элементом конфликтуют, или в доблестную рабоче-крестьянскую милицию угодили, требовать представителя КГБ, а уж тот свяжется с родной конторой угодившего в хлопоты, и соответствующий отдел быстренько отреагирует. Еремеев в этом списке был... – и он снова замолчал.
Чтобы сделать ему приятное – неплохо потрудился Лаврик, – Мазур подыграл, подал нужную реплику:
– Хочешь сказать, он ничего этого не сделал?
– Вот именно, – сказал Лаврик. – Ни у Приходько ничего такого не потребовал, ни потом сам в первый отдел Сормово-12 не позвонил. Вообще-то была пара случаев, когда так уже поступали – но там речь шла о чисто криминальных хлопотах, и мэны самонадеянно решили, что сами справятся, не зовя плачем мамочку. Один, кстати, справился, а вот другой – нет... Но тут-то совсем другое: уголовное дело по обвинению в хранении наркотиков, подписка о невыезде... Да тут в голос орать надо, тем более что и жену припутали! А он молчит... На что он может рассчитывать? Да единственно на то, что в самом скором времени слиняет, и ни у кого не останется времени докопаться до сути.