Как трудно оторваться от зеркал...
Шрифт:
— Какое это имеет значение, — пожал плечами Юрис. — Нет пальто, нет шапки, что я без них, не человек, что ли? Вот только плохо, что рубашка под формой белая, больно маркая, часто придется стирать, но ничего, моряки — народ аккуратный, и я часто буду стирать свою рубашку.
— Я тебе постираю, Юрис, — обещала ты.
— Послушай, — сказал Юрис, — не обнимай меня так, задушишь.
— Я боюсь, что ты снова уйдешь, Юрис, — вздрогнув, сказала ты.
— А что, пожалуй, и уйду, — ответил Юрис, — очень жаль, но дела, дела. — Он махнул рукой куда-то в сторону земли, над которой мы подымались все выше и выше. — Ух и кувыркнулся бы я с этакой высоты в сугроб! — воскликнул он. — А вот Краслава, погляди, я тут родился! Видишь? — с торжеством сказал он тебе. — Я там родился!
Но ты боялась отвести от него глаза.
Сердце у меня вдруг сжалось. Глубокое сияние снега внизу — вот от него-то мне стало так не по себе, так грустно; огни Краславы сияли, как новогодняя елка, и на глаза навернулись слезы — мне стало казаться, что внизу, по склону холмов, движутся со всех сторон люди с факелами в руках; люди, идущие друг за другом, высоко подымали свои огни, стараясь разглядеть нас в небе. Но наш трамвай, махая крыльями, уходил все глубже и безвозвратней в небо, пока факелы внизу и факелы вокруг нас не сделались одинаковой
— Послушай, — сказала я ему сердито. — Не сиди между нами, пусти меня к сестре.
— Не могу, — ответил Юрис, — она так крепко меня держит. Если я вырвусь и пересяду, она наверняка расплачется.
— Да, Юрис, — подтвердила ты, — я горько заплачу.
— Но я твоя сестра, — возразила я, — и ты должна хотеть сесть рядом со мною. Юрис не брат тебе.
— Действительно, ты моя сестра, — сказала ты, — но Юрис главнее — он мой жених.
— Я не жених, — сказал Юрис, — я моряк.
— Слышала? — сказала я тебе. — Он моряк.
— Ну и пусть, — ответила ты, — все равно жених. Юрис, я больше не отдам тебя. Я скрывала от них, как мне больно без тебя, а они думали, что мне больно просто так и давали мне лекарство. Они старались меня развеселить, а я не могу, когда они стараются. Вообще они все мне надоели, особенно когда ссорятся и кричат друг на друга.
— И я тебе надоела? — спросила я с ужасом.
— Я тоже не выносил, когда мать с отцом кричат друг на друга. Мне хотелось взять и заклеить уши. А когда отец хлопал дверью, мать бросалась обнимать меня и реветь, будто только что не визжала и не топала ногами на меня же и на отца. И я ушел от них.
— А куда ты ушел, Юрис? — осторожно спросила я его.
— Да так... — неопределенно сказал Юрис. — И туда, и сюда...
— И я с тобой, Юрис, — сказала вдруг ты.
— Что ж, — сказал Юрис. — Пожалуй, и мне все время не хватало тебя в моих путешествиях. Что ж, оставайся!
— Как это оставайся? — закричала я. — А мама? А папочка? А бабушка? А я, наконец?
Ты разжала руки, обнимавшие Юриса за шею, и впервые за все это время посмотрела на меня.
— Но видишь ли, — спокойно, как взрослая, сказала ты. — Трамвай — это ведь не самолет, он не может выдержать и тебя, и маму, и папочку, и бабушку, не считая нас с Юрисом. Мама захочет прихватить своих подруг, бабушка — своих старушек, папа — доминошников да еще доминошный стол с деревом над ним, да и ты, наверное, захочешь взять с собой Стасика, а Стасик — собаку Дождика... Нет, нет, извини меня, но мы не можем взять с собой столько людей. Ищите себе другие трамваи, прилетайте в гости, милости просим. Юрис, открой ей дверь!
— Пожалуйста, — сказал Юрис не двигаясь.
И я почувствовала, как в ту же минуту меня оторвало от них, вынесло ветром за двери, умчало в струю теплого снегопада, который шел вперемешку с красно-бело-зелеными мячами, и я падала вместе со снегом, я падала, и снег пах лекарствами, чаем с малиной, а свет синей лампы пытался прорвать в моем ухе какую-то болезнь. Я отодвинула лампу.
— Глотни-ка еще чаю, детка, — наклонившись, прошептала мне мама, — бедный мой детеныш.
— Она уехала на трамвае, — сказала я, сделав глоток.
— Она уехала на трамвае, — помедлив, сказала мама.
Сон
— Тогда надо проснуться, — ответила я Але.
Была такая песня, почти шлягер, четверть века тому назад, ее пел давно канувший в небытие знаменитый тогда дуэт. Певица грустно спрашивала: «Может, это нам только снится?» — «Тогда надо проснуться», — еще грустнее отвечал певец, и становилось ясно, что вовек им не проснуться и разлука неизбежна. Для нас с Алей, двух романтически настроенных девиц, этот куплет стал чем-то вроде пароля, он рефреном прошел через всю нашу жизнь, наполненную смутным ожиданием каких-то чудес и свершений, особенно через ее начало, когда мы были романтическими дурочками, вообразившими себя райскими птицами поселка, в котором мы жили, где, нам казалось, человеческие мечты пластались по земле, стремясь охватить земные, утилитарные заботы по пропитанию, размножению, замораживанию мысли в человеке. После уроков мы вместе со всеми разучивали хором: «Мечтать, надо мечтать детям орлиного племени! Есть воля и смелость у нас, чтобы стать героями нашего времени». Но Аля и я, мы уже понимали, что все это неправда, в особенности насчет орлиного племени, дети которого торчали, скрючившись за партами, как на жердочке, в духоте, в повиновении, неколебимо, как скрюченные значки на нотном стане, из которых складывалась чудовищная музыка; но мы с ней надеялись вырасти героями — такая глупая надежда, как будто из цыплят могут вырасти орлицы. И все же мы стали героями — героями нашего времени, его полномочными представителями, выразителями и посланцами. Мы с Алей мечтали уехать, уехать и зажить как бы в другой стране, которая выше, лучше, нарядней этого поселка, где мы маленькие и сплющенные, а очутившись там, станем большими и свободными. Как будто лишь стоит снять с себя эти допотопные провинциальные наряды и облечься в другие одежды — и в жилах сразу потечет обновленная кровь. Такая глупость. Теперь мы знали — это глупость. Знали, но вот Аля, находясь на пороге своего сорокалетия, во второй раз уезжала, так и не расставшись, видимо, с надеждой вылезти из чрева международного лайнера другой, как в сказке о Крошечке-Хаврошечке.
Бородатый философ Георгий уехал полгода тому назад. Аля, объясняя свое желание уехать, не смела даже непосвященным сказать, что она следует за мужем, потому что формально он им не был, она обходилась эвфемизмом «отец моего ребенка» или «наш папа» и дальше охотно давала разъяснения, что Георгий не женился на ней из принципиальных соображений, но что отец он хороший, всегда помогал деньгами, хоть Аля на алименты не подавала, присылал с оказией клюкву из своего Иркутска, а зарегистрировать отношения «с матерью своего ребенка» отказался раз и навсегда еще до того, как эти отношения, собственно, возникли, так как марш Мендельсона, считает он, это похоронный марш для мужчины, всем и каждому пересказывала Аля эту его шутку. Он был вообще большим шутником, Георгий. Когда Аля позвонила ему в Иркутск и сказала, что она беременна, Георгий жизнерадостно засмеялся в ответ и молвил: «Не ты одна», и Аля поняла, что эта шутка вовсе не шутка. Дело в том, что Георгий был на редкость правдив, можно было не переспрашивать,
Между прочим, и Георгий при всей своей нравственной и душевной неуловимости, неопределенности, при том, что он был перекати-поле, — и он, бродяга, укладывался в схему. И борода его укладывалась. Это был тип дремучего философа, человека рассеянного, книжного и вместе с тем травоядного, большого любителя костра, байдарки, одинокого блуждания по горам и долам и бренчания на гитаре. Первое время после родов Але было не до него: если прежде она во всем признавала авторитет Георгия, то теперь, после всего, что она вынесла с сыном в полном одиночестве, безо всякой помощи, «отец ребенка» казался ей маленьким, младшим, вместе со своими кострами, байдарками, со своей вечной беззаботностью. Он по-прежнему как ни в чем не бывало звонил, и всегда ему что-то нужно было от Али: чтоб она ксерокопировала в Ленинке какие-то буддистские тексты, чтоб добыла ему санскритско-русский словарь, то еще что-нибудь, и Аля, как ни была заморочена, все это исполняла, не ожидая для себя награды, никому не жалуясь, даже мне, человеку, как она считала, находящемуся в более трудных, чем она, условиях, семейному, тоже с маленьким ребенком. Дети наши родились друг за дружкой, таким образом, не Женин ребенок, а мой впоследствии стал дружить с ее Сережей.
Но вообще-то еще до всего этого, до Георгия, до наших детей, в ней ярко проявилась черта, в какой-то мере определившая Алину судьбу, — неистребимый, жадный интерес к людям, к их жизни. Здесь я ее понимала. Обе мы, вероятно, хотели с помощью других людей понять, что такое жизнь. Мне, например, долгое время казалось, что все вокруг это понимают, все, кроме меня. Много душевных усилий было истрачено на то, чтобы в густом лесу (так я называла человеческую семью) никто не догадался, что одно дупло — мое — пустое, что там, по сути, никто не живет, только место занимает, витая около, надеясь, что в мое отсутствие что-то там такое само собою определится. Так, наверное, и Аля, замирая душой, вглядывалась в лица людей, которые, казалось, что-то знают, задавала осторожные вопросы, пытаясь нащупать в человеке что-то знакомое, как часть собственного лабиринта, какое-то время они шли вместе и сердце ее трепетало от догадки, что идущий рядом тоже не знает, куда идет и зачем, как и она, но вдруг он делал незаметное движение, куда-то сворачивал и где-то определялся, кто лучше, кто хуже, на работе, в семье — в схеме, а она снова оставалась одна, в лучшем случае со мною, а потом, не зная утомления, впадала в новые дружбы, ввязывалась в новые отношения. Мы учились с нею в разных институтах, но часто встречались, обменивались своими наблюдениями за людьми. Мы принимали, казалось мне, вид сторонних наблюдателей. Не сразу я поняла, что Аля вовсе не сторонний наблюдатель, напротив, наблюдать, делать выводы — это для нее неинтересно, она желала отдать себя всем и каждому буквально по любому поводу. Например, стоило ее подруге Лиде увидеть в Алиной сумочке пятирублевые духи, как духи тотчас были ей подарены, хотя, по рассказам Али, у этой Лиды не переводились «Клима» и «Диориссимо». И обо всем этом Аля мне по-прежнему рассказывала, не щадя себя, дурочку, с выражением растерянности на лице, и серьезно кивала, когда я принималась учить ее жизни, но продолжала верно служить своим друзьям. Она охотно бралась за щекотливые поручения — например, что-то выведать у возлюбленного подруги или что-то ему сообщить, дать заведомую фальшивку. Потом все разъяснялось, и в дурочках, как всегда, оставалась Аля, тогда как влюбленные все между собой потихоньку улаживали, а Алю изгоняли до очередной надобности в ней. И я перестала учить ее жизни, в которой, в конце концов, каждый имеет право сходить с ума, как ему хочется. Меня раздражала ее усиливающаяся со временем угодливость, умильная восторженность, тем более я ясно видела, что люди не понимают ее, смеются над нею, отчетливо сознавая ситуацию затурканного, безденежного, безмужнего человека, который старается всем понравиться, чтобы у чужих добрать тепла, которое не дали свои, стремится всякому помочь, чтобы запомниться, чтобы иметь право постучаться когда-нибудь в его дверь. Выпить чашку чаю — большего ей не предлагали, точно чувствуя, что на большее она и не претендует. Это я претендовала: я хотела от людей полного их внимания и сочувственной любви, хотела, чтобы они восхищались мною, как ловко, без помощи родных и знакомых я устраиваю свои дела. Я не могла довольствоваться чашкой чаю, мне подавай всего человека со всем, что у него было, и в этом процессе завоевания людей Аля как бы мешала мне, разрушала впечатление, которое я умела произвести. Тень ее неустроенности ложилась на меня, и я пыталась относиться к ней снисходительно-отстраненно, так, чтобы все, кто видел нас вместе, прощали мне эту дружбу как небольшую старинную причуду. Уж слишком она разлеталась всякому навстречу, чтобы ее можно было принять всерьез. Ее не жаловали на работе, над ней потешались соседи, знающие, что она одевается исключительно в комиссионке и покупает резаные яблоки по семьдесят копеек за кило. Она так жаждала хорошего отношения со стороны людей, что всю себя постоянно выбалтывала, чтобы показать, что у нее нет никаких камней за пазухой и оружия наготове, что ее можно не опасаться, она выворачивала себя наизнанку, рассказывая все свои истории с мужчинами, поисками работы и прочим.