Как ты ко мне добра…
Шрифт:
Из старого института, подняв воротник добротного пальто, бежал Коля Лепехин, здоровый красивый парень, который с некоторых пор бурно ухаживал за Лизой. Он работал инженером в конструкторском отделе, был моложе Лизы, но при его самодовольстве это, видно, не имело для него большого значения, ему даже нравилось, что Лизу он благодетельствует.
— Лизочка! — весело крикнул он. — Ты куда? А я, понимаешь, сейчас одного умника так разделал! Стрельцов Володька. Нет, представляешь, все из себя строят, все сочиняют, ну прямо академики! Нет, серьезно, что изображать-то. Да если бы я так, как он, просиживал задницу, я бы тоже не хуже его сочинил, верно? Неохота связываться! Все работают нормально, как люди, а ему надо выставиться!
Коля ждал поддержки и одобрения, он был на удивление общителен, все ему были свои и ровня, и
— Да что тебе-то за дело? Работает себе человек, никому не мешает.
— И пускай! Дуракам закон не писан. Только чего изображать-то? Все мы люди, все человеки, верно? Посадят в начальство — справимся не хуже других, сунут в работяги — тоже не пропадем, будем вкалывать. Не боги горшки обжигают…
— Шапками закидаем.
— Что? Нет, серьезно, Лизочка, ну пошли… обсудим…
— Что нам с тобой обсуждать?
— Ну, поговорим за жизнь, за любовь. — Коля притянул ее к себе и уже закидывал ей на плечо свою бестрепетную лапу.
— Ну вот этого уж, пожалуйста, не надо, — свирепея, крикнула Лиза, — да как ты смеешь!
— Лиз, ну ты вообще… чего? Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Ну мы же взрослые люди, ну чего ты?
Но она яростно вырвалась и побежала назад, по скрипучей лестнице, щеки у нее горели.
В лаборатории уже сменили пластинку: оказывается, за это время успела позвонить Лидочка Овсянникова и сказала, что в универмаге дают туфли, все были возбуждены и считали деньги.
— Лиза, а ты пойдешь?
— Нет, у меня до получки пятерка. А какие туфли?
И почему-то стало ей еще обиднее, туфли были очень нужны, но не в них было дело, просто плохое было настроение, и болела голова, и хотелось плакать.
У Лизы начинался грипп. Три дня температура держалась под сорок, а потом сразу упала, и наступила ужасная слабость. Она почти все время спала, ее терзали тягучие надоедливые сны с продолжением, во сне она кипятила молоко, которое вот-вот должно было убежать, и она мучительно пыталась помнить про него, и забывала, и снова вспоминала, какие-то люди толпились вокруг, а она была неодета и пряталась, а надо было скорее идти смотреть молоко, и так — сутками. Потом она пришла в себя. В квартире было тихо, пусто, хотелось есть, но лень было вставать. И вот она лежала и думала обо всем на свете, а главное — о своей жизни, чем и ради чего она жила. И картина оказалась довольно унылая. Работу она не любила, но работа занимала почти все ее время, в театры не ходила, природы не видела, любовь носила однобокий, ночной характер, Оленьку воспитывали чужие люди, в каком-то детском саду, в котором она почти не бывала, потому что ее отвозил и привозил Женя. Женя вообще был хороший отец, а хорошая ли она мать? И куда девались ее прежние идеалы? Что давала она Оленьке? Да она просто про все забыла, ей нравились заботы, направленные на нее, но сама она оказалась ленивой и неспособной создать ребенку счастливое детство. Что же это такое? Крах, полный крах? Она лежала расслабленная, смотрела в окно. А за окном косо летел первый сухой мелкий снежок, и свет был слабый и тусклый, и в этом свете видно было, как верхние мерзлые ветки клена чуть качаются на ветру. Лиза стала ждать Женю. Уже стемнело, а он все не шел. Она посмотрела на часы: нет, еще не поздно было, просто рано темнеет. Детский сад работает до шести, но до семи они еще ждут, хотя и сердятся. Значит, самое долгое — два, ну два с половиной часа. Она выпила чаю и снова ждала. И вдруг услышала, как поворачивается ключ в замке и по коридору затопали Оленькины ножки.
— Что это у нас какая темнота? — сказал Женин голос. — Опять наша мама разоспалась? Эй, Лизок, как ты там?
Он вошел, не раздеваясь зажег свет, улыбнулся ей от двери.
— Я тебя не целую, я холодный. Сейчас раздену Оленьку и — назад, у меня тяжелый больной. Только ты к ней не подходи, она сама посидит. Правда, дочка?
И все, и он уехал. И сердце Лизы впервые сжал ужас. А что, если… Почему ей всегда казалось, что этого не может быть? Он всегда так поздно приходит.
А еще эти звонки. Сколько раз уже Лиза брала трубку, а в трубке кто-то ехидно молчал, а потом тихонечко нажимал на рычаг, и раздавались короткие гудки. Почему она раньше не придавала этому значения? А вдруг у Жени действительно есть другая женщина? Лизу окатил
У нее снова начался жар. Приехала мама, варила ей бульон, хозяйничала в доме, читала Оленьке книжки, и Оленька хохотала и возилась за стенкой. Женя сам колол Лизе пенициллин, подшучивал над ней, был ласков. Но глупая мысль, раз придя, уже не оставляла ее.
Стояла снежная глухая зима, деревья были белые, а снег все сыпал и сыпал, и люди, шедшие по улице навстречу, были веселые и румяные. Лизу встретили радостно, рассказали кучу смешных и забавных новостей, засыпали вопросами, а Света достала из стола дожидавшийся Лизу новогодний сувенир — новую чашку с синими узорами производства Гжели. И снова жизнь потекла по привычному руслу, и Лиза успокоенно думала: «А почему, собственно, должно быть иначе?»
Только с Женей недолгий покой сменялся новыми подозрениями, и однажды Лиза добилась того, чего хотела, — нашла среди груды его бумаг старую поздравительную открытку игривого и недвусмысленного содержания, подписанную какой-то Ниной. Открытие это было сделано как бы случайно, она ничего не искала и писем чужих никогда не читала, но, наверное, это все-таки было не совсем так, потому что отвратительная открытка как-то сама собой выпала ей в руки, и снова сердце у нее заледенело и упало, ослабли коленки, зазвенело в голове. Она ни о чем не могла думать, потрясенная, одуревшая. Она не в силах была сдержаться и утаить свое открытие, она жаждала немедленного выяснения и объяснения, решения: или — или.
Женя, взглянув на открытку, которую она молча положила перед ним на стол, задумался и молчал.
— Я давно чувствовал, что что-то такое назревает, — наконец сказал он. — Не понимаю, чего ты ждешь от меня? Чего ты хочешь?
— Я? Я хочу объяснения.
— Зачем? Чтобы я сказал тебе, что тебе это приснилось? И ты тогда будешь довольна? Неужели ты до сих пор не знаешь меня? Я не любитель легкомысленных шуток.
— И все-таки… что это значит?.
— Хорошо, я скажу тебе. Это старая и глупая история, да, в сущности, ничего и нет, просто работаем вместе, она — операционная сестра…
«Она!» Лизу замутило от тоски и боли. Значит, «она» все-таки была, недаром так тяжело у нее было на сердце все это время.
… — Но вот что я тебе хочу сказать, Лиза. По плохому пути ты пошла. Так нельзя. Есть вещи, до которых совсем не обязательно докапываться. Разве у тебя за душой ничего такого нет, чего мне бы лучше не знать? Зачем этот стриптиз? У меня есть своя жизнь, свои отношения с людьми, работа. Случаются разные обстоятельства, которые, может быть, тебе бы и не очень понравились. Ну так что же? Спрашивать у тебя разрешения? Так не годится, Лиза, так можно разрушить все. Подумай об этом на досуге.
Глава 7
После первого своего неудачного замужества, которое Зоя Комаровская не любила вспоминать и действительно почти не вспоминала, она надолго осталась одна, сменила несколько работ, пока не нашла себе того, что ее более или менее устраивало. Прежде всего ей нужны были деньги, хотелось все поменять в доме, на себе, вокруг. Теперь она наконец осталась в своей старой комнате одна, мама переехала к своему любимому сыночку Косте, который после долгих скитаний осел почему-то в Калинине, получил квартиру, обзавелся семьей, и вот теперь мама нянчила его детей, получала полное удовольствие. Все были довольны, а особенно Зоя. Жизнь вместе с мамой давно сделалась невыносимой, а возвратиться к ней после краткого хождения замуж и вовсе было мукой. Но другого выхода не было, она вернулась, и, может быть, именно это подстегнуло маму уехать. Так или иначе — теперь все устроилось, и она могла спокойно ждать квартиры, которую ей обещали на новой работе. В дом провели паровое отопление. Зоя хотела было сломать старую прожорливую печку, но вдруг пожалела ее и своими силами переоборудовала в камин. Получилось шикарно, даже жалко стало, что комнату придется скоро сдавать, но ничего не поделаешь. Если бы не эта комната, да еще мама не выписалась бы, черта с два видела бы Зоя новую квартиру, в этом смысле на маман пришлось здорово нажать, но, с другой стороны, — зачем маман эта прописка, если она все равно здесь не живет?