Как ты ко мне добра…
Шрифт:
И Лиза вынуждена была покориться. Теперь, когда весь этот огромный труд был позади, ей было так жалко каждой странички, каждой вымученной фразы, каждого зазря сделанного опыта, что она удивилась даже, что так ей все это кажется дорого. Читая работу и раз, и два, и три, она чуть не плакала, все было важно, ничего не сокращалось. И снова они сидели с Мариной Викторовной, и с замиранием сердца смотрела Лиза, как размашисто черкает она страницу за страницей.
— Так ведь это же самые последние данные! — взмолилась она. — Вы же сами велели все это делать заново!
— А вы бы не слушались, — невозмутимо отвечала Марина, — вы же ученый, претендуете на научную степень, вот бы и доказали свою правоту. Действительно, совершенно лишняя работа, и вычеркивайте, и не жалейте…
Наконец и эта экзекуция была закончена, и Лиза отдала работу на перепечатку. Наступила свобода. Женя посмеивался
— Ну как, — спрашивал он, — неужели все научные тайны уже открыты? И больше ни одной не осталось? Ну, ты — гигант, я перед тобой преклоняюсь!
— Женька, пожалуйста, перестань надо мной издеваться! Между прочим, у меня вполне приличная работа, даже Марина это признала.
— Ах, ну раз даже Марина, тогда другое дело!
— Ну почему, почему ты так ко мне относишься?
Ведь я могу и правда обидеться. Я столько сил на это положила, я работала!
— Вот и прекрасно. Чего же обижаться? Работа — вещь достойная. Особенно когда ее изложат на бумаге, а потом всю вычеркнут. Жалко — мало, могла бы быть большая экономия, я имею в виду, конечно, бумагу. А скажи, пожалуйста, что, вкладыши после твоей работы будут лучше или хуже? А трактора теперь не остановятся по всей шири советских полей? А ты не можешь сделать мне такой вкладыш, чтобы я тоже занялся чем-нибудь полезным?
— Ты мне просто завидуешь!
— Ах, ах!
И кончилось все это объятиями и нежностями, от которых Лиза таяла, с удивлением убеждалась, что все больше и больше влюбляется в своего мужа, а до этого казалось ей — больше некуда. Что-то странное с ней творилось, любовь разгоралась новая — требовательная, властная, жадная.
— Вот наконец-то и моя спящая царевна входит в возраст, — целуя ее, говорил Женя.
И Лизе не было стыдно, ушла куда-то, растаяла прежняя неловкость, скованность, сдержанность, стало хорошо и свободно. Вот только заставить раскрыться Женю было по-прежнему трудно. И была это в нем вовсе не скрытность, а нечто совсем другое, желание спрятать, защитить что-то самое дорогое и чистое, мягкую свою сердцевинку. И за это еще горячее она его любила, волнуясь и угадывая такие чувства, которых, может быть, на самом деле и вовсе не было, но она их выдумывала, фантазируя и распаляя себя все больше и больше. Все яснее понимала Лиза — пришли новые времена.
Это было время физического раскрепощения, освобождения от тех устаревших, ненужных уже мелких тормозных колодочек, которые то и дело сдерживали ее жест, движение, позу, да и самое чувство. Пришла здоровая, спокойная уверенность в себе. И эта уверенность несла с собой целый пласт новых прекрасных открытий. В этих открытиях не было никаких чудес, они лежали на самой поверхности, были просты и доступны и именно поэтому не привлекали раньше ни внимания, ни интереса; они казались банальными, но банальными не были, потому что были основополагающими. И старая тревога Лизы: какая она, хочет ли быть как все или ни на кого не похожей, показалась смешной и наивной. Жить, дышать, есть хлеб свой насущный, наслаждаться кровом и отдыхом, любить и растить детей — вот это и значило жить как все, и надо было приобщиться к этому, как к таинству, чтобы увидеть этот мир рядом, вокруг себя. И он оказался так огромен, что сам собой отпадал вопрос, можно ли так жить. Да, можно, нужно, и эта жизнь была глубока и прекрасна, и для того чтобы выделиться среди людей, найти себя и свое единственное, неповторимое место в жизни, иначе говоря, чтобы перейти к творчеству, нужно было сначала подняться на эту первую ступень, постигнуть, понять и оценить ее высокой ценой. Что это будет за цена, она пока еще не знала, только догадаться могла, что в чаше, которую предстоит ей испить, будет немало горечи, но это не пугало ее, она торопилась все пересмотреть и все понять заново. И новый мир легко открывался тысячами мелких радостей — холодная вода, с шипением бьющая утром из крана, свежее полотенце, теплый хлеб, тяжесть яблока в руке. Все было другим, не таким, как в радужном акварельном детстве, где предметы были расплывчаты, перемешаны, важное и неважное вместе кружилось и плыло в ее воспоминаниях. И резкий непримиримый свет юности тоже путал, сбивал с толку, слишком глубоки были тени, слишком беспощаден свет и слишком сильна жажда экзотического, острого, нового, хотелось все отбросить от себя и лететь, мчаться вперед, вдаль, в мерцающее фантастическое будущее. И вот только теперь, при ровном свете ясного дня, поняла Лиза — больше некуда, да и нельзя торопиться. Вот он — мир сокровищ, под ее ногами, вокруг, над головой. А она чуть не промахнула его сгоряча. Вольно здесь было, хорошо, и такой радостью было чувствовать свое здоровье, силу, уместность,
За всеми этими переживаниями незаметно настал день защиты диссертации. Лиза вдруг заволновалась, ходила смотреть другие защиты, готовилась, зубрила доклад, чтобы точно уложиться в положенные двадцать минут, а читать доклад по бумажке считалось дурным тоном. Была уже осень, в аудитории было холодно, народу пришло мало. И Лиза, которая сама на ученые советы никогда не ходила, вдруг почувствовала, что обижается, мог бы родной коллектив и прийти послушать. Только потом, когда все кончилось, вспомнила она, что нет, не мог, в лаборатории шла подготовка к банкету, и на защиту прислали только самых бестолковых и бесполезных для дела — начальство да еще Марию Львовну, которая до седых волос прожила за маминой спиной и до сих пор не умела чистить селедку.
Защита прошла ровно. Марина Викторовна хвалила ее за научный энтузиазм и общественное лицо, оппоненты — за полезную работу, сделав только несколько обязательных и малосущественных замечаний; вопросов из зала не было, и голосование было прекрасное, только один против. Лиза долго еще потом ломала голову, кто бы это мог быть, но в общем это не имело никакого значения, с ровного места она вдруг стала кандидатом технических наук.
Ликование в лаборатории было бурным и искренним, но имело к Лизе мало отношения, просто все любили праздники и рады были случаю поехидничать и похохотать, выпить спирту и подразнить начальство. Женя приехал за Лизой на машине, был критически оценен и увез ее домой, опьяневшую и одаренную цветами и огромной плюшевой собакой. На этом праздники кончились и началось похмелье. Опять непонятно было, чем заниматься дальше, тема оказалась не из тех, которые можно было бы мусолить вечно.
Возникло и еще одно осложнение с работой. Полученная Лизой степень, в общем-то, обязывала Марину повысить ее в должности хотя бы до руководителя группы. Не то чтобы был такой закон, но не так уж много было в институте остепененных людей, а у них в отделе — и всего-то трое: Марина, Елена Николаевна да она, Лиза. Даже Галина Алексеевна степени не имела, писала, писала что-то, да так и забросила. И вот теперь Лиза имела перед ней даже какое-то преимущество. Это было смешно. А пока, в ожидании лучших времен, занималась она опять чем придется, присматривалась к своим сослуживцам, не уставая удивляться бесконечному разнообразию жизненных ситуаций. Так уж было заведено, что все здесь рассказывали друг другу не только то, что происходило с ними самими, но и с их детьми, и родственниками, и знакомыми, и рассказывалось все без всякого стеснения и в самых прямых выражениях, и даже чем пикантнее и острее была ситуация, тем больше оснований было рассказывать, и все слушали, не стесняясь, а, наоборот, горячо участвуя в чужой жизни, ахая, возмущаясь и давая самые решительные советы, как поступить в том или ином случае и как наказать виновных. Тут могли сосватать и временное жилье, и гадалку, и врача, и адвоката, который выслушает и поможет, могли и сами хором сочинить какую-нибудь бумагу, жалобу или заявление, а человек, отставший от жизни в какой-нибудь длительной командировке, возвратившись, первым делом спрашивал:
— Ну, как там твоя мама, поправилась? А племянница поступила? А Гришка как, было сотрясение мозга или просто так, ушиб?
Им до всего было дело, они помогали друг другу, учили один другого, высмеивали и давали советы, только одного они не умели в абсолютном большинстве случаев — устроить свою собственную единственную жизнь, и в одном только этом случае они пасовали, терялись и делали глупости, но, видно, так уж устроены люди.
Особенно смешно в этом отношении выглядела Зинаида Степановна, женщина крупная, костистая, с могучим римским носом и широкими плечами. Была она пожилая и строгая, крепких выражений не выносила и юмора не понимала. Болтовню и смех в рабочее время считала вещью недостойной, пока… пока речь не заходила о ее собственных делах. Тут она мягчела, забывалась и, стоя, будто вот-вот слабая минутка кончится, могла часами рассказывать о своих детях и многочисленных несчастьях, которые то и дело обрушивались на них.
Зинаида Степановна была мать-одиночка двух непутевых подростков-близнецов, Мишки и Гришки, которые жили в интернате, и с ними там то и дело происходили какие-то невероятные события: они дрались, падали с крыши, убегали, воровали школьный журнал, давились костями и страдали редкими болезнями. Это был поток, разрушительный шквал неожиданностей. Интернатское начальство уговаривало Зинаиду Степановну забрать детей, они нуждались в домашнем воспитании, но забрать их было некуда: Зинаида Степановна не вылезала из командировок.